Прописные истины - Сергей Темирбулатович Баймухаметов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Девка-то хорошая была?
— Хорошая. Девки все хорошие.
— И ты к ней не ездил больше?
— А когда ездить?
— Ну, в отпуск…
— Кто ж тебе летом в деревне отпуск даст? Это ж не город.
— А почему обязательно летом? Взял бы зимой, съездил бы.
— Зимой — это не отпуск, зимой — это так…
Да, вздохнул я про себя. Это так. Отпуск — он ведь до сих пор больше для городского человека, чем для деревенского. Кто его, деревенского, отпустит? Куда, от чего? На месяц-то хозяйство не оставишь, особенно если не на кого, а на неделю-другую — да еще если далеко ехать — вроде овчинка выделки не стоит.
— И не в этом дело, — спокойно, рассудительно продолжал Жалейка, даже со смешком некоторым. — Все можно было. И поехать, и жениться. Это я сейчас так думаю. А тогда… Сейчас-то молодые все смелые, самостоятельные, им все нипочем. Да и старые тоже. Все ездят туда-сюда, на вокзалах сесть негде. А тогда как было: в райцентр съездил — уже ого! А если уж в город — что ты, дальше некуда! А тут, считай, через всю Россию…
— Да ты не думай, — спохватился он вдруг. — У меня жена хорошая, все путем. Вот шуряк сегодня в гости приедет, приехал уже, вся родня собралась.
— А ты почему здесь? У тебя гости, а ты здесь сидишь!
— Да кобыла же, — объяснил Жалейка.
— Что кобыла? Опять кобыла?
— В гору не идет. Она днем в гору не идет. А как стемнеет — тогда пожалуйста. Она же дура, она думает, что если не видно, что в гору, — тогда ничего, а если видно — ни за что не пойдет.
— И ты каждый раз сидишь здесь дотемна?
— Почти так.
— И в Большом малиннике поэтому опрокинулись?
— Конечно! — удовлетворенно сказал Жалейка.
— Так что же ты кружочки не сделаешь, кожаные кружочки такие — шоры называются, раньше в городе лошадям глаза закрывали, чтобы машин не боялись.
— Правильно! — обрадовался Жалейка. — Сейчас я ей мешок на голову намотаю!
Но с места не стронулся. Сидел, смотрел на неподвижный поплавок.
Рыба не клевала. Река засыпала. Заметно стемнело.
— Пошли?
— Да, — вздохнул Жалейка и поднялся. — Пошли.
Мы расстались с ним у палатки.
Укладываясь, я слышал, как за тополями, по дороге, протарахтела телега. Раздалось щелканье кнута, зычные крики: «Гэй! Давай! Туды-сюды! В хвост и в гриву!» Слышно было, как телега, набрав разгон, вкатилась на увал. Потом стук колес стал удаляться, затихать, затихать, пока не растворился в поздних летних сумерках.
Сам я не слышал и не видел, только бабушка рассказывала, что жалейка — это пастушеская дудочка из коровьего рога или тростника. Звук у нее пронзительный и печальный, хватающий за сердце. Но пастухи всегда наигрывали на ней веселые-веселые напевы.
КОЛОДЦЫ
Повесть
1
Ночью в горах выпал снег.
Горы были белыми почти до самого подножия.
А пустыня вокруг — желто-бурая, уже выгоревшая, уже спалившая свою короткую весну.
Вчера я думал, что будет гроза. Крутило и вертело так, что в десяти шагах ничего не было видно, сплошная песчаная мгла, все время в воздухе чувствовалась предгрозовая свежесть, даже редкие капельки стучали по железной крыше вагончика. Но на этом и кончилось.
— Здесь всегда так бывает, — сказал Иван. — Кажется, вот-вот будет дождь, а нет… Горы все притягивают.
Я занялся капитальной уборкой вагончика. Время свободное было. Передышка. Вымел сор из всех углов, вытащил из сундуков и ящиков старые ватники, брезентовые робы, сапоги. Сапог почему-то много было, пар двадцать, наверно.
Я вынес их на улицу и начал выстраивать вдоль вагончика. Длинная шеренга получилась. Потом передумал и выстроил их в четыре шеренги. Получилось каре. Стоптанное, порванное, скособоченное, обтертое до рыжей кожи каре.
Пришел Мейрам.
— Это ж надо! — восхитился он. — Море сапог!
— Да уж, сапог больше, чем людей.
— Что ты, кто только у нас не работал! Все уезжают, а сапоги остаются. Теперь вот ты у нас будешь…
Мейрам прикусил язык. Понятно, хотел сказать: мол, долго ли ты продержишься.
Меня в бригаду Ивана Азорского перевели месяц назад. Конечно, Иван мог обойтись и без четвертого буровика: если что, шофер водовозки Мишка Рындин всегда поможет, он уже несколько лет с ними работает. Людей не хватает во всех бригадах. Но буровая Азорского дает план, деньги, ей надо работать в полную нагрузку. И потому меня с гор, с Кегеня и Нарынкола, перебросили сюда, в юнджинскую пустыню, в пекло, к самой аж китайской границе.
А вообще-то странно, почему у них в бригаде четвертый человек никак не уживается. Заработки у них хорошие, лучше всех в мехколонне. Да и ребята вроде неплохие, ни в ком из них зла нет, это уж точно. Я на это чуткий.
Тот же Мейрам — живет человек, как птичка. Длинноногий, длиннорукий, длинноволосый, шумный, добрый и беспечный. А уж на гитаре играет — заслушаешься. Не бренчит, а играет по-настоящему, в армии он в музвзводе служил. Как заведет с наигрышем: «Эх, ридна наша доля!» — так поневоле руки-ноги дергаются, в пляс просятся.
— Вам помочь?
Это вышел из вагончика Эрик. Стоит улыбается, щурится на солнце.
— Чего тут помогать, сами управимся.
— Тогда ладно, пойду щиток посмотрю.
Эрик, по-казахски его Ертай зовут, — прямая противоположность Мейраму. Он тих, спокоен, мягок и удивительно красив. Глаза большие, ресницы длинные, пушистые, нос аккуратный, прямой, а когда он смущается, разговаривая с кем-нибудь из начальства, сквозь легкую смуглоту щек пробивается румянец: парень еще краснеть не разучился. При всем при том он у нас сменный мастер, работает по четвертому разряду, и по всем бригадам нашей мехколонны, раскиданным от Балхаша до китайской границы, о нем говорят как о мальчишке, который может и знает все. Лентяев среди нас нет — если пошел в буровики, то работай, иначе выгонят, — но такого трудолюбивого парня я еще в жизни своей не встречал. Мы с ним в одной смене, и если смена выпадает не ночная, то и часа нет, чтобы Эрик просидел спокойно. То он с масленкой ползает по буровому станку, то подкручивает какие-то гайки на роторе, то выпрямляет огромным молотком кожух привода насоса, на который никто из нас и внимания
