Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

В тот же самый вечер Риббентропы дали прием в шатрах в своей резиденции на Ленцеаллее, в Далеме. Был установлен шатер А для сливок общества и шатер Б для простых смертных. В саду стояли жаровни, поскольку вечер был сырой и холодный, как и атмосфера на самом приеме. Настроение Чиано все больше ухудшалось. Он пересел с предназначенного для него места и со злостью прошипел мне в ухо, что насмотрелся на кинозвезд и примадонн у себя в Риме и вовсе не желает любоваться ими в Берлине. Он надеялся при первом же удобном случае сбежать отсюда и приступить к изучению ночной жизни Берлина, в особенности знаменитого «Салона Китти», этого храма сексуальных утех, который служил Гейдриху политическим постом для прослушивания, о чем Чиано конечно же не знал. Многочисленные девушки, великодушно приглашенные на прием ради него, совсем ему не понравились – он посчитал общение с ними ниже своего достоинства. Кроме того, он замерз, а итальянцы не переносят холода. Расшевелить его не удалось никому – ни Ольге Чеховой, ни принцессе Кармен, ни Эдде Вреде, ни фрау Клем фон Гогенберг, ни принцессе Кристоф фон Гессен, ни Бригитте Горни, ни фрау Янингс, ни восхитительной фрейлейн фон Лафферт, ни Лени Рифеншталь, находившейся тогда в зените своей славы, ни мадемуазелям Марго и Хеди, Норе и Эрике, Лизелотте и Хильдегард, Розмари и Эстер, Еве и Сузи, Кристе и Эллинор – или как там их звали.

Еще меньше заинтересовали Чиано именитые мужчины, приглашенные на прием. Ни гогенцоллерновское обаяние Августа-Вильгельма, сына кайзера и обергруппен-фюрера СА, ни сардонический ум режиссера Густава Грюндгена, ни дьявольское очарование Рейнхарда Гейдриха, ни бравая выправка генерала Кессельринга, ни лисья хитрость адмирала Канариса, ни актерский талант Вернера Крауса, ни английский традиционализм герцога Саксен-Кобург-Гота, внука королевы Виктории, – ничто не могло вызвать улыбку на чувственных губах дрожащего от холода человека, подписавшего от имени Италии Стальной пакт. Ему не нравилась хозяйка, напрасно затратившая так много труда на организацию этого приема, да и фрау фон Макензен ему тоже не пришлась по вкусу. Он все чаще и чаще бросал на меня нетерпеливые взгляды, и я понимал, что ему хочется поскорее сбежать в «Салон Китти».

Но я не мог отвести его туда, точно так же, как не в моих силах было раздобыть для Германа Геринга «Ожерелье Святой Девы». К тому времени, когда Чиано удалось вырваться, погружаться в берлинскую ночную жизнь было уже поздно – личный поезд министра отправлялся рано утром. На этом поезде он и вернулся в Рим, жители которого не испытывали особого восторга по поводу заключенного пакта.

Вот что в связи с этим записал Чиано в своем дневнике: «Вернулся в Рим. На вокзале был тепло встречен руководителями партии и большой толпой. Однако у меня создалось впечатление, что в Германии пакт более популярен, чем в Италии. Люди здесь убеждены в его необходимости, но ограничились только молчаливым согласием. Немцы же приветствовали его от всей души, чего здесь я не заметил. Я подробно доложил о своем визите и о своих впечатлениях дуче. Он был очень доволен и (что для него совершенно нехарактерно) несколько раз выразил свое удовлетворение».

После этого его превосходительство со всех ног помчался в свой гарем в гольф-клубе, где ему не пришлось дрожать от холода в обществе кинозвезд и кумиров сцены и где ему оказали самый теплый прием его княгини и графини. Представленное в дневнике Чиано описание «ассортимента товаров», которые были выставлены в шатрах Риббентропа в Далеме, является конечно же весьма язвительным, но, к сожалению, обаятельный циник позабыл о том, что ответственность за подписание Стального пакта история возложит на него, несмотря на то что он действовал против своих убеждений, рабски повинуясь воле своего тестя.

С этого момента началась борьба Чиано, сначала открытая, а потом тайная, против своего немецкого коллеги и союзника по договору. В августе он воспользуется возможностью продемонстрировать, что он тоже не лишен мудрости и прекрасно осознает серьезность момента. Позже, в сентябре, он отомстит господину фон Риббентропу за ту скуку на его приемах небольшим предательством, которое породит непреходящую ненависть к нему немецкого министра иностранных дел. Возможно, Риббентроп отплатил ему той же монетой в 1944 году, когда в Вероне в спину Чиано впились пули палача.

Перед судьбоносной встречей графа Чиано с Гитлером и Риббентропом в Шлосс-Фушле и Бергхофе в августе 1939 года состоялось мое первое знакомство с искусством новой Германии. Дино Альфиери, итальянский министр пропаганды, принял приглашение посетить празднование Дня немецкого искусства, проходившего 18 июля 1939 года. Синьор Альфиери был слегка постаревшим профессиональным шармёром, и само его членство в фашистской партии лишний раз доказывало, что правящий режим в Италии был более гуманен, чем немецкий. Это был очень красивый мужчина, который тешил себя мыслью, что перед его красотой не сможет устоять ни одна женщина. Этот факт стал широко известен в обществе из-за того, что его итальянские коллеги распустили слух, будто бы он никогда не заходит дальше чисто любительских ухаживаний. И впрямь, целые заседания кабинета министров посвящались обсуждению его похождений. Когда в Рим приезжали гости из Германии, министерство, возглавляемое Аль-фиери, обещало им, что за официальными банкетами последуют легкие развлечения, и эти послеобеденные часы, проведенные в обществе элегантных и веселых женщин, были гораздо более интересными, чем социальный коктейль Риббентропа, составленный из кинозвезд и светских женщин.

Альфиери стоял рядом со мной под проливным дождем на трибуне на Одеонплац, сжимая в руке программу праздника, в которой были такие слова: «Мюнхен, столица немецкого искусства, вместе с гостями со всего рейха и из других стран с праздничной торжественностью и искренней радостью отмечает День немецкого искусства. Великая Германия отмечает свой артистический праздник в то время, когда во всем мире самым странным способом проявляется воинственный настрой народных масс и истеричных политиков. Немецкий народ спокойным языком немецкого искусства и ликованием всего народа вновь демонстрирует всем людям доброй воли свое стремление к миру».

Под этим лозунгом, который всего лишь несколько недель спустя будет отброшен человеком, наблюдавшим за парадом «своего искусства», проходили группа за группой, демонстрируя фюреру и обоим министрам пропаганды, Геббельсу и Альфиери, сцены из истории немецкой культуры и ее главных деятелей. К огромному огорчению Альфиери, дочери Рейна были облачены в плащи, и он разразился одобрительными аплодисментами только тогда, когда дюжие фавны из Гизинга пронесли мимо трибун лишь слегка прикрытую одеждой девушку, которая изображала фею. Огромная пушка времен Фридриха Великого не вызвала у него никакого интереса, и настроение Альфиери улучшилось только во время представления «Веселой вдовы» в Гертнерплацтеатре, во время которого Гитлер высказал несколько очень резких замечаний по поводу игры Густля Вальдау и потребовал его увольнения.