В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лениво текла тюремная жизнь, еле двигались ожиревшие надзиратели.
Наступила весна. Деревья во дворе тюрьмы покрылись зеленью, зацвела акация. Приближался май. Я думал о том, как мы в тюрьме отметим первомайский праздник. Утром Первого мая, как только началась общая поверка, я запел:
Вихри враждебные веют над нами…
Песню подхватили голоса из соседних одиночек. Старший надзиратель растерянно заметался от одной одиночки к другой.
— Нельзя петь! Замолчите! Начальник может услышать!.. Эй, ты, корова! Что смотришь?
Галушка, испуганный окриком старшего надзирателя, тоже засуетился, но бестолку. Вольные песни неслись по тюрьме. Это была чудесная демонстрация молодых, непокоренных сил, запертых в каменных клетках, закованных в цепи и окруженных злобными врагами.
Запыхавшись, прибежал начальник тюрьмы. Открылась дверь моей одиночки.
— Малаканов, что вы орете? Будоражите тюрьму! Встаньте! Как вы смеете лежать, когда перед вами начальник?
Не обращая внимания на волновавшегося начальника, я продолжал петь. Начальник беспомощно развел руками, выскочил из одиночки и начал метаться по соседним камерам.
— Замолчите! Всех в карцер засажу! Зови надзирателей!
Прибежали надзиратели. В камерах началась возня. Пение продолжалось с прежней силой. Я тоже пел, прислушиваясь, не начинается ли избиение, готовый крушить окна и двери.
С одной камерой надзиратели справились: уволокли двоих в карцер. Мы продолжали петь. Начальник кричал на Галушку:
— Шляпа ты, а не надзиратель! Кто первый начал петь?
Растерявшийся Галушка только сопел.
— Кто начал, спрашиваю?
— В первой камере начали, ваше благородие.
В мою камеру ввалилась толпа надзирателей.
— Встать! — крикнул начальник.
Я продолжал лежать и петь.
— Тащи его!
Надзиратели бросились на меня. Я вскочил с койки и стряхнул с себя двоих надзирателей. Несколько раз пытались они навалиться на меня, но я отбрасывал их. Наконец Галушка бросился мне под ноги. Меня свалили, скрутили руки и поволокли в карцер. Он был уже заполнен. Меня решили посадить в другой. Старший побежал в контору за ключом, а меня положили на землю посредине дворика. Я продолжал петь.
Приволокли еще двоих. Старший надзиратель принес ключ, и нас всех заперли в тесной грязной клетушке. Мы снова запели дружным хором. Песню подхватило несколько женских голосов из камер, расположенных рядом с карцерами.
В карцере нас троих продержали три часа. За это время я хорошо познакомился со своими молодыми товарищами.
Мы недоумевали, почему нас так быстро освободили. Потом узнали, что начальнику влетело от прокурора за то, что он соединил арестованных вместе, нарушив режим следственной изоляции. Напуганный начальник приказал вернуть нас на свои места.
Группа меньшевиков и эсеров, сидевшая в «политическом дворике», не поддержала нас Первого мая. Оттуда не раздалось ни одной революционной песни. Наша демонстрация вызвала среди них раздражение. Начальник указывал на меньшевиков и эсеров как на пример «разумных людей».
Однажды, проснувшись утром, я обнаружил на своем столе маленький букет полевых цветов. Я был удивлен и обрадован. Цветы, видимо, недавно были брошены в камеру через окно. Я знал, что рано утром на наш двор выводят гулять женщин. «Должно быть, они и бросили», — подумал я. Развернув букетик, я обнаружил в нем маленькую записочку: «Петр, привет тебе от «Молодой гвардии», а цветы — от меня. Мы видели вашу майскую демонстрацию, и все восхищены. Мы также пели, когда вы пели в карцере. Серафима».
Это была сестра двух школьниц, состоявших в молодежной организации «Молодая гвардия», когда я работал на керченском землечерпательном караване.
Вскоре, в августе 1908 года, надо мной нависла грозная опасность. В Крыму был убит начальник крымской охранки — жандармский полковник. Стрелявший в жандарма был ранен в ногу, но сумел скрыться. Крымская охранка в убийстве полковника почему-то заподозрила меня. В керченскую тюрьму приехала специальная комиссия, которая, не учиняя мне никакого допроса, произвела тщательный осмотр моего тела. Внимание комиссии привлекли два пятна на моей ноге ниже колена.
— Несомненно, была рана, но, видимо, очень давно, — доложил комиссии врач, осматривавший меня.
О причинах этого расследования комиссия мне ничего не сообщила. Только один из членов комиссии, как бы невзначай, спросил:
— Как ваша фамилия?
— Малаканов, — ответил я.
Больше ничего не спросив, комиссия уехала.
— Скажите, пожалуйста, что это за люди и что им от меня нужно? — спросил я начальника тюрьмы.
— Это эксперты. Подозревают, что вы убили жандармского полковника. Завтра будет предписание отправить вас в Севастополь. На ноге у вас обнаружены признаки ранения.
Я задумался. Ясно, что если я не дам удовлетворительного объяснения, откуда появились пятна на моей ноге, меня вздернут за милую душу, особенно при моем «бродяжническом» положении.
На следующий день начальник тюрьмы объявил мне, что я с ближайшей партией буду отправлен в Севастополь. Вдруг у меня блеснула мысль. Я обратился к начальнику:
— Скажите, пожалуйста, когда произошло убийство жандармского полковника?
Начальник, подумав, ответил:
— Это, по-моему, было в феврале…
— В феврале? Так ведь я в это время уже сидел у вас в тюрьме.
— Надо проверить…
Начальник пошел в контору и через несколько минут вызвал меня.
— Действительно, убийство произошло в феврале, а вы в то время находились в моей тюрьме.
Отправку в Севастополь отменили. Опасность для меня миновала.
ПОБЕГ
Следствие по моему делу тянулось медленно. Следователь, молодой, видимо, только что со студенческой скамьи, не спешил.
— Как ваша настоящая фамилия? —спрашивал он.
— Малаканов.
— Но из дела видно, что это не настоящая ваша фамилия.
— У меня другой нет.
— Вы назвали село, которое не существует.
— А вы поищите, может быть, окажется.
Следователь ушел.
Через несколько дней я получил с воли записку: «Найди родных, могут послать на опознание». Подписи не было. Я понял, что кто-то из нашей партийной организации связался со следователем и ищет путей моего освобождения. Возможность пойти на опознание была соблазнительной, и я решил попробовать.
Я начал переговоры с товарищами. Решено было использовать родственные связи рабочего севастопольского порта Мишустина, близкого товарища и односельчанина одного из заключенных. Мишустин уже несколько лет не был в родных местах. Родственники не знали, жив ли он. Говорили, что я на него похож, и если послать фотографию, то родные могут принять меня за него. Мои товарищи составили подробное письмо с поклонами всем родным и знакомым. Я переписал это письмо и стал ждать ответа.
Время тянулось медленно. Опять приехал следователь и учинил мне допрос, более настойчивый, чем в первый раз.
— Ну что, надумали?
— Ничего не надумал. Думать вам поручено, вы и думайте.
— Придется вам в арестантских ротах четыре года попариться.
— Ну что
