Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в середине августа все того же черного года Мастака-пулеметчика уже не стало. Он сгинул на Ленинградском фронте… Правда, об этом во мстинской деревне узнают уже после войны из посмертного извещения, в котором говорилось, что он, «красноармеец Гаврила Веснин погиб смертью храбрых под Красным Селом 19 августа сорок первого года…»
В тот же срединный августовский жаркий день сорок первого пал и златоглавый Вечный Град – Новгород на-Волхове, временно вознесясь на небо в аспидно-жирных свивах чада, терпко пропахшего темными веками поколений русичей…
Глава 7
Дезертир
«Кони ржут – к добру»
(Народная примета)Продираясь сквозь ольшаную чащину, на приречный угор выбрел, сильно припадая на задние ноги, корноухий чубарый коняга. Он был весь в запекшихся кровавых ссадинах, которые сплошь облепили зажившиеся в лете и потому в конец озверевшие, жирные, с позолотой на мохнатых брюхах, слепни. По коротко стриженым хвосту и гриве можно было догадаться, что это солдатский конь.
Почуяв знакомые речные запахи, шибанувшие ему в храп, чубарый вздрогнул. Вскинул понурую морду, воззрился на реку и, поставив уши-корноки топориками, радостно заржал: узнал родную поскотину.
Когда-то на первой своей траве он здесь резвился жеребенком-несмышленышем, доверчиво тычась мягкими губами в теплый и вкусно пахнувший молоком материнский пах… А несколькими неделями назад, в самую межень лета, его увели отсюда почти со всеми колхозными лошадями на большую человеческую бойню…
Из подгорья вместе с людской колготней доносилось напористое бренчание ботал. «Куда это так спешно гонят рогатых?!» – озадаченно подумал чубарый, потому как помнил: речное подгорье никогда не было прогоном. Прихомыляв к самому урезу кряжа, он вперился взглядом вниз, а там и в помине не было рогатых.
По всей излуке реки, до самой деревни и далее, копошились, будто мураши, люди: бабы, девки да мальчишки-подростыши. Кроме новинских, как отметил про себя чубарый, тут много было и пришлых. И все они, свои и чужие, с каким-то нечеловеческим упорством заступами кромили отвесно до самого испода крутой берег реки. И вот их-то заступы, натыкаясь на камни в песчаных суглинках, и бренчали многоязыко боталами большого коровьего стада.
Люди, занятые непостижимым для понимания лошади делом, долго не замечали прихода чубарого. Тогда он сам дал знать о себе. Кормясь по-над кряжем, стал громко фыркать с дороги.
– Бабы, глякось! – первой вскричала сухопарая женщина с высоко подоткнутым за пояс подолом, чтобы тот не мешал в работе. – Бабы-ы… – и у нее словно бы отняло язык.
Побледнев и исказившись в лице, она стала торопко креститься, суеверно шепча:
– Свят, свят… – Можно было подумать, что напротив на кряжу не лошадь кормилась, а стоял в саване покойник, воротившийся с погоста. – Кто пришел-то к нам, бабы!
– Да неужто наш Ударник-Архиерей? – так же не веря своим глазам, удивилась, но без испуга, молодайка в красной косынке, повязанной «домиком» над загорелым до черноты лицом.
И новинские, кто был поблизости, побросав заступы и хватаясь за траву, проворно покарабкались наверх по еще не взрытому кряжу. Обступили вкруговую нежданного гостя и, зная его прежние повадки и норов завзятого шленды, стали весело потешаться над ним:
– Ну и ну!..
– Учудил дак учудил!
– Эт надо ж, и с войны улизнул…
– И выходит, што ты, чубарушка, как есть – дезертир.
– А што, бабы, поди через его, прохиндея, на деревню-то еще и черное пятно ляжет?
– Дивуйтесь, бабы! Вона и нумер-то ему достался, кубысь, сам черт его крестил – тринадцать! – И верно, на крупе и передней лопатке стояли еще не совсем зажившие, выженные жигалом знаки: «13в/ч».
– Да ить Бог шельму метит, ха-ха-ха!
По веселой колготне новинских однодеревенцев чубарый догадался, что его тут помнят. На радостях он поднял хвост и, как гостинец, от души щедро сыпанул целую шапку зеленых «яблок». И приветно проржал, мол, здорово… мои однодеревенцы!
– Мое вам с кисточкой, плут-мазурик! – послышался в ответ звонкий голос. Сквозь толпу выгребал локтями Ионка, в одних трусиках, загорелый, как головешка, вихрастый и с озорным взглядом. В руке он держал обкусанный ломоть, видно, оставшийся от обеда. – Помнишь, как ты не имался нам? И мы тебя, шатуна несчастного, потом взяли в плен в логах Березуги? Забыл, поди?
Нет, ничего не забыл чубарый, тем более этого дружка-приятеля его родной сестры, белогривой Дивы, урожденной от пегашки-Попадьи… Зимой он часто обитал на конюшне, нередко заглядывая и к нему в денник, чтобы через Диву, по-сродственному угостить чем-то его вкусным: хлебом, вареной картофелиной или небольшим комочком сладкого снега-сахара. А когда он, приветно всхрапнув, смело потянулся к хлебу, все насмешки над ним однодеревенцев, как ветром сдуло:
– Ох, тошненько, бабы!.. Да он ить ранен…
И новинские только сейчас разглядели на чубаром ссадины, разъеденные до мяса слепнями:
– Сердешный ели ноги волочит, а мы тут комедь ломаем над ним. Бабы, а не с того ли свету он прихомылял к нам? – предположила опять та же сухопарая женщина. И тут же испугавшись своих слов, она прикрыла ладошкой щербатый рот, дабы не сболтнуть чего лишнего.
Женщины озадаченно переглянулись и, как куры перед грозой, заполошенно раскудахтались:
– Лукерья!
– Матюшиха!
– Живо, баба, беги к берегу.
– Вестник от мужика твово дожидается тутотка тебя…
Из единственного письма Матвея Сидоркина в деревне все знали, что в войну он «заступил при своих разномастных однодеревенцах – саврасом и чубаром». Он, колхозный конюх, по предписанию военкомата отгонял мобилизованных лошадей к месту их назначения. А сдав их там, и сам был мобилизован, зачислен в ездовые при боевой части. И новинские кумушки в открытую завидовали его жене:
– Нашей Матюшихе теперь што?.. Мужик непременно в живых останется.
– Понятное дело, не по самой же передовой будя разъезжать ее Тюха-Матюха.
– И обитать-то, поди, будя при кухне. При каше с маслом! Помяните мое слово: к Лушке своей заявится с наеденной ряхой.
– Не говори, кума. Оно в жисти-то так и бывает: кому – война, а кому – чистый прибыток.
– Архиерей, а ты, случаем, не встречал на войне свою сестрицу Диву? – в шутку и всерьез спросил Ионка-Весня.
По окатой некошенной межине грузной утицей, переваливаясь с боку на бок, торопко семенила рыхлотелая баба, посверкивая на солнце серпом в руке. Оказывается, новинские не только кромили заступами речной кряж, возводя противотанковую преграду, они и страду правили: за ольшаным частиком на Горбатых нивах жали рожь.
Когда перед запыхавшейся жницей
