Дальше фронта - Василий Звягинцев

В архиве военного министерства он легко отыскал личное дело капитана запаса Микаэля Шлимана, состоящее всего из десятка страниц, но давшее ключ к дальнейшим поискам. Тут он не стал перепоручать работу никому, сам погрузился в отслеживание деталей жизненного и научного пути своего объекта акции, выбирая, систематизируя и обобщая самые несущественные, казалось бы, факты и штрихи.

Досье получилось весьма содержательное, живым человеком на его основании манипулировать было бы достаточно легко. Неизвестно, конечно, сильно ли это поможет в общении с покойником, но, как известно, «нет бесполезных знаний» и владение любой информацией полезней, чем ее отсутствие.

К вечеру подоспел и Адлер со своими материалами. Бегло просмотрев список из полусотни имен, Григорий Львович для дальнейшей разработки выбрал полтора десятка.

– Дела вот этих – на стол. Остальные свободны. – В контексте происходящего последние слова прозвучали двусмысленно.

Соломон, демонстрируя недюжинный профессионализм, извлек из безобразно пузатого портфеля стопку досье.

– Я так и понял, что тебя заинтересуют именно они, хотя по-прежнему, убей, не понимаю, что можно сделать даже с самыми перспективными покойниками…

– Это хорошо, – рассеянно произнес Розенцвейг, перебирая папки. – Ты не понял, никто не поймет…

Адлеру, похоже, показалось, что он начинает догадываться. Шеф затевает нечто очень серьезное, а пока готовит операцию прикрытия.

– Ладно, с этими позже, не убегут. А что у нас с перспективными?

– По моим сведениям, в достаточно безнадежном состоянии, в больницах нужного региона находится всего четыре человека, отвечающие системным требованиям. Причем вот он, – Адлер, не называя имени, ткнул пальцем в список, – поступил в госпиталь вчера утром, с обширным инфарктом, врачи говорят, что проживет от силы сутки-двое. А я и не знал, что у него плохое сердце. Жаль, честно сказать.

Розенцвейгу тоже стало жаль. Он давно знал генерала Залкинда, понаслышке – с детства (своего), а лично – с весны восьмидесятого. Легендарная фигура. Можно сказать, родоначальник израильских спецслужб в их современном виде. Бывший начальник армейской контрразведки, заместитель министра в нескольких кабинетах, депутат кнессета. Прославился многими подвигами на ниве борьбы с терроризмом. В последние годы перед выходом на пенсию они с Розенцвейгом взаимодействовали достаточно тесно. И вот сейчас… Прямо какая-то рука судьбы.

– Что поделаешь, все там будем. Продолжай работать. Отслеживай, может, еще кто пополнит тот или другой список. Я сейчас съезжу кое-куда, потом поговорим.

Розенцвейг сунул в карман листок с четырьмя фамилиями и быстро, через ступеньку, сбежал по лестнице к своей машине. Опоздать было бы весьма обидно.

Ему пришлось использовать сначала уговоры, а потом и неприкрытый нажим, пока наконец главный врач привилегированного военного госпиталя дал согласие на свидание с генералом.

– Только имейте в виду, он действительно очень плох. Сознание ясное, но в остальном… Не уверен, что доживет до утра, хотя мы делаем все возможное. В любой момент может наступить фибрилляция – и все.

Врач носил под халатом полковничьи погоны, и Розенцвейг не стал подбирать деликатных слов.

– Если прогноз так очевиден, час или два в ту или другую сторону не имеют принципиального значения. Мы посылаем под пули совершенно здоровых молодых людей по гораздо менее важным поводам. Сейчас же идет речь о судьбе государства. Твой пациент согласился бы, что рискнуть стоит…

– Иди. Я распоряжусь. Но все же постарайся, чтобы больной не слишком возбуждался. Это в твоих интересах…

Старик выглядел плохо. А ведь всего год назад это был бодрый, сухощавый пожилой джентльмен. Играл в гольф и даже теннис.

Теперь же, подключенный к капельницам, кислородному шлангу, кардиографу, еще каким-то медицинским приборам, он был похож на дряхлого грифа.

Сложив на груди большие ладони, слегка повернув голову, смотрел в окно, на окрашенные заходящим солнцем облака. Возможно, подумал Розенцвейг, это последний закат в его жизни.

Услышав шаги, перевел глаза на посетителя. Узнал, скривил губы, обозначая улыбку.

– Шолом, – тихо, но отчетливо сказал Залкинд. – Вот уж кого не надеялся увидеть. Сентиментальность или есть конкретное дело? – Мозг его работал четко, как всегда. – Чем-то могу помочь напоследок?

– Можешь. Ты поможешь мне, а я тебе, – ровно, как бы не обращая внимания на обстановку и состояние умирающего, сказал Розенцвейг, присаживаясь на пластиковый стул у изголовья.

– Буду рад, если смогу. А вот мне уже ничем не поможешь. Обидно. Словно тебя тридцатилетнего замуровали в глиняном чучеле. Голова работает, все остальное – нет.

– Об этом я и хочу сказать. Врать и утешать не стану. Сам все понимаешь. Но вариант есть и здесь.

Пристально глядя в живущие собственной жизнью, по-прежнему умные, пронзительные глаза, Розенцвейг подумал, что и вправду похоже, будто молодой человек выглядывает сквозь прорези старческой предсмертной маски.

– История вот какая, – по возможности кратко, но не упуская существенных для его замысла деталей, он рассказал о сути открытия Маштакова и о том, что видел сам, посетив тот мир. О капитане Шлимане, о голоде и способах его преодоления, о том, что подготовил явочную квартиру для тех, кто может там оказаться. И о том, что на днях наведается туда сам, но, правда, пока в своем нынешнем облике. И добавил на всякий случай – «Кисмет алса».[62]

– Немного раньше я, наверное, назвал бы все это полной чепухой, – ответил Залкинд после совсем короткого молчания. – Я всегда был рационалистом до мозга костей. Но сейчас кое на что смотрю иначе. Заодно вижу, что ты не утешать меня пришел красивой сказкой…

– Не сказал бы, что она такая уж красивая…

– Неважно. По сравнению с полным небытием… Да и ты не тот человек, наплевать тебе на мое предсмертное спокойствие. На похороны, может, и придешь, а чтобы мчаться за тысячи километров у постели посидеть… Нет, я понимаю, что не ко мне лично ты спешил, искал любого подходящего, а раз уж так получилось… Ну, а у меня выбора никакого, понимаю. Если там встретимся, и все будет так, как ты говоришь, можешь на меня рассчитывать. При условии, конечно, что моя личность не изменится настолько, что я забуду обо всех договоренностях, о нашем прошлом…

– Судя по Шлиману, не забудешь. Я проверил. Все, что он говорил и делал там, вполне совпадает с ведущими чертами его личности здесь. Мотивации, возможно, изменились, но базовые черты те же.

– Хорошо, скоро я это проверю. Значит, если я уйду в ближайшие три дня, должен явиться по адресу, подкрепить свои силы и ждать тебя? Если запоздаю – ждать меня будешь ты?

– Примерно так. Уйдешь ты в том, что надето на тебе сейчас, значит, я приготовлю одежду, еще кое-что, что сможет там пригодиться.

– Хорошо. Теперь иди. Я устал, а нужно еще об очень многом подумать. Спасибо, ты меня приободрил, теперь умирать будет легче. И вот еще что – положи там на видном месте книгу. Монтеня. Сколько лет собирался его перечитать и все не получалось…

Розенцвейг был уже на пороге, когда Залкинд его окликнул. Приподнялся на локтях.

– Подожди. А если кто-то там появится раньше меня или позже, но до твоего прихода? Как себя вести?

– Ну, ты же генерал, неужели не справишься? Построй и начинай муштровать.

Еще один человек, который мог пригодиться Розенцвейгу, находился в коме, и договориться с ним не было никакой возможности. Но хитроумный разведчик и тут сообразил, как поступить. Правда, для того, чтобы его план сработал, нужно было сначала самому попасть в загробную Хайфу.

С третьим разговора не получилось. При первых же словах известный инженер-радиоэлектронщик и успешный бизнесмен, с которым Розенцвейг имел кое-какие приватные дела, умирающий от рака в последней стадии, высохший и уже похожий на египетскую мумию, впал в истерику. Он махал руками, слабыми и бледными, как картофельные ростки в темноте, тряс головой и бормотал нечто почти нечленораздельное, но явно для Розенцвейга оскорбительное.

Кое-как Григорий Львович разобрал, что собеседник, принадлежавший к клану христиан-маронитов, но к религиозным делам всегда остававшийся равнодушным, узнав свой диагноз и приговор, страстно уверовал, проводил оставшиеся дни в молитвах и беседах с духовником, буквально вчера причастился святых тайн. И воспринял визит и предложение генерала как прямые и очевидные дьявольские козни.

Правой рукой умирающий непрерывно крестился сам, а левой осенял крестом Розенцвейга. Пришлось ретироваться, тем самым еще более утвердив объект неудачной вербовки в вере и в догадке о сущности коварного иудея.

Зато полным успехом завершился визит к четвертому, точнее, к четвертой. Мадам Грета Лурье доходила в тюремной больнице, тоже от запущенного рака. Хорошо и давно знакомая ему женщина, некогда популярная журналистка левого толка, корреспондентка многих местных и зарубежных журналов и газет, которую лично Григорий Львович пять лет назад с превеликим трудом засадил в тюрьму за шпионаж в пользу сразу нескольких арабских королевств и эмиратов.