Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но что тянуло людей возвращаться в город? Все говорили: лучше жить в ямах среди руин, чем видеть, как тебя с трудом где-то терпят. Но это причина, если так можно выразиться, отрицательная. Или люди имели в виду, что здесь, где когда-то стоял их дом, они имеют права и могут требовать, а не униженно просить? Или это было единственное, что осталось нам от понятия Родины? Или это просто закон инерции? Капли, забрызгавшие все вокруг во время разрушений, потекли назад, чтобы заполнить водой образовавшуюся воронку.
Начались мучительные поиски хоть какого, пусть даже самого убогого жилья. Притеснения со стороны властей. Мучительная погоня за фаянсовой посудой. И эта трогательная, поистине детская радость, с какой кто-нибудь под мышкой тащил домой пакет — с таким видом, словно сумел поймать судьбу за хвост. Те, кто это видел, с завистью и любопытством спрашивали: где это можно купить? И ведь это была какая-нибудь дрянь, настолько дешевая по форме и материалу, что в прежние времена человек бы постыдился такое покупать.
Впрочем, все это было в другой жизни, а не здесь.
Это тяготы? Люди старались вести себя так, словно живут как раньше. Стало, конечно, теснее, и ножки приходится протягивать по одежке, но смотрите: мы снова занимаемся своим делом, мы ходим по улицам, как будто ничего не произошло, и женщины стали наряжаться. Но…
Они же знают, что все это видимость. Они сами в это не верят. Декораций нет, кулисы упали, нет больше иллюзии реальности. Подходящую аллегорию я вижу перед сгоревшим домом. На пепелище палисадника валяется струнная рама сгоревшего рояля. Сквозь обугленный остов и оборванные, перепутанные струны проросла и расцвела роза. Это напоминает рисунок на старинной чашке. Раньше под этой картиной не побоялись бы написать: Расцвет и Гибель.
Да, когда спускаются сумерки, все люди говорят: «Мы не хотим обременять себя вещами, чтобы нас ничто не удерживало и мы могли бы с легким сердцем бежать отсюда». Люди говорят это так, будто это само собой разумеется, что людям то и дело приходится от чего-то бежать… Этого не избежать, и хотя это невозможно понять, с этим приходится мириться.
Не делают ли люди себя более легковесными просто для того, чтобы легче противостоять тяготам? Иногда кто-нибудь говорит: это только начало. Мы еще пожалеем о сегодняшних временах. Нас ждут голод, эпидемии и бог знает что еще. Нас останется всего четверть. Этому нельзя ни помочь, ни помешать. Нужно простое везение. Все это весьма и весьма возможно. Между тем были уничтожены и другие города, некоторые горят и сейчас, в этот миг, а те города, которые судьба пока щадит, со страхом ждут своего часа. Несчастье Гамбурга уже не в счет.
Не потому ли несчастье Гамбурга не в счет, что мы, оставившие его позади и недостойные поэтому сострадания, мы, стоящие на краю пропасти и сомневающиеся, что сможем ее преодолеть, не потому ли, что они, все остальные, мыслят так, как должны мыслить люди по ту сторону, зажатые между днем вчерашним и днем завтрашним и не имеющие ни секунды настоящего? Ибо то, что мы выиграли, и то, что в нас изменилось, заключается в следующем: мы стали жить в настоящем. Мы выпали из времени. Оно наблюдает за нами, велит нам работать и зовет к обеду, и мы слушаемся его. Иногда мы не слышим его зова, ибо обогатил нас один предмет, коего мы раньше не осознавали, и тогда время бранит нас: что-то вы замечтались. Но наказание не затрагивает нашу суть. Дорогое, бедное время, что ты так волнуешься, что сердишься? Мы с радостью сделаем все, чего ты от нас требуешь, если это доставит тебе радость и смягчит тебя. «Вы не должны знаться с чужими, — говорит время, — я вас запру». — «Ах, мамочка, ну почему нет?» — «Он вас развращает, из вас не выйдет ничего путного, если будете с ним знаться». — «Мама, но ты же его совсем не знаешь. Он знает такие чудесные игры. Он живет там, где не осталось ни одного целого дома. Каждый день он приходит через арку ворот. Он наш друг. Мы все время просим его отвести нас туда, где он живет. Но он пока не хочет этого делать; он говорит: обождите, дети. Ты не хочешь с ним познакомиться, мама?» — «Нет, а вы останетесь здесь. Это общение не для вас».
У матери так много дел — она стирает, готовит, да еще ей надо спускаться в подвал за углем. Когда она возвращается, детей уже нет. Она подходит к окну и слышит, как они поют:
Майский жук, лети ко мне, Мой отец на войне, Мама в Померании, А Померания Вся горит пламенем.Мы снова выбегаем на улицу и играем со смертью. Время скромно усаживается в угол и проходит без всякой пользы…
Все самое тяжкое осталось позади, а мелкие трудности не в счет. Все не так уж и плохо. Я слышал эти слова от одного человека, который и сам-то не понял, что сказал. Он был один из великого множества таких же, и каждый мог бы сказать то же самое. Он рассказал мне об одной ночи, которая очень хотела его уничтожить. Он рассказывал об этом так, как все мы рассказываем, когда говорим об этом. Достаточно всего пяти тональностей. Лишь рассудок подсказывает, насколько печально все это звучит. Но это не печально, это просто данность. Печален только рассудок, ибо он верит, что у него есть крылья, но каждый раз, пытаясь взлететь, он падает наземь.
Тот, кто мне это рассказывал, не понимал, что своим отнюдь не красноречивым рассказом он живописал такую картину, какую не смог бы сотворить ни один поэт. Он сказал:
— Один заглянул к нам в подвал и сказал: вам надо немедленно уходить, дом
