Закон улитки - Андрей Курков

Аслан разбудил Виктора. Привел к вольеру. Тот осоловелым непонимающим взглядом сквозь падающий снег посмотрел на эту большую сварную клетку размером с гостиную в доме Хачаева, на несколько стоящих в разных углах вольера грубо сбитых собачих будок. Аслан подтолкнул Виктора внутрь. Виктор сделал шаг, потом, по сонной инерции, еще один. И услышал, как закрылась за ним дверца. Оглянулся. Увидел, как Аслан руку с часами к самым глазам поднес, засекая время. Потом шофер папиросу достал. Закурил. И ушел к машине.

А Виктор остался стоять под падающим снегом. Неподвижно, как одиноко растущая сосна или ель. Стоял и даже дыхание сдерживал, постепенно просыпаясь. А пять овчарок смотрели на него из разных углов вольера, так же неподвижно застыв, притаившись то ли перед прыжком, то ли просто выжидая. И Виктору стало страшно. Он представил себе, что стоит сейчас только одной собаке броситься на него – остальные тут же сорвутся с места. Захотелось оглянуться, посмотреть, как закрыта дверца в вольер. Можно ли ее быстро открыть и снова закрыть, уже снаружи? Но разве могут двуногие соревноваться с четырехпалыми в скорости? Нет. Любое его движение, особенно резкое, ничего, кроме молниеносной реакции этих овчарок, не вызовет. Ему отсюда живым не выбраться… Но зачем Хачаев это сделал? Чтобы не было перед кем не сдержать свое слово? Да ведь и слово он давал не ему, Виктору, а Соне! И что такое «честное слово» по телефону в разговоре с малолетней девчонкой? Все это могло быть простым сюсюканьем. Поддакиванием. Окажись сам Виктор на месте Хачаева, пообещай он что-то Соне – ну и что? Мало, что ли, он в своей жизни обещал, а выполнял или после многократных напоминаний, или то, что не требовало практически никаких усилий. Нет, будь он на месте Хачаева, забыл бы он о своем «честном слове» и особо не переживал бы потом по этому поводу.

Эти размышления потихоньку подвели Виктора к мысли о том, что пора прощаться с жизнью. И шофер, наверно, глядя на свои часы, прикидывал, через сколько ему подойти к вольеру, чтобы удостовериться в смерти Виктора и вернуться к Хачаеву с чувством исполненного приказа.

Но собаки не двигались. И Виктор стоял так же неподвижно. Только мысли в его голове проносились с горячечной скоростью, и рана в виске болела, и становилось холодно, при этом холод возникал внутри, в самом его сердце, это был холод, от которого не спастись ни теплой курткой, ни пуховым одеялом, ни стаканом водки. Это был холод ожидания смерти.

И вдруг краешком глаза Виктор заметил в вольере какое-то движение. Оно происходило почти за границей его зрения. Надо бы повернуть голову – и тогда рассмотреть это движение не составит труда. Но повернуть голову – значит дать сигнал собакам. И Виктор скосил глаза в сторону этого движения, скосил до предела, но голову не повернул. И увидел, как к миске, стоящей между двух собачих будок, вразвалку подошел пингвин. Наклонился, взял что-то из миски. Но этот пингвин не был похож на Мишу. Он был меньше, худее. Это был какой-то другой пингвин.

К внутреннему холоду Виктора добавилось ощущение собственной глупости, разочарования во всем. Он ведь не знал, сколько пингвинов было в частном зоопарке банкира? Два? Три? И если их было несколько, то какого из них взял с собой Хачаев, покидая Москву. Он, Виктор, вообще ничего толком не знал и шел наугад. И дошел сюда только благодаря чуду. Жаль только, что чудо это оказалось глупым, невероятно глупым. Чудом являлось лишь то, что он до сих пор был жив. Но время этого чуда истекало. Пускай это чудо работало на батарейках «Дюраселл», но даже самые лучшие батарейки имеют относительно короткую жизнь.

А пингвин тем временем наелся вареной картошки, политой бараньим жиром, и сделал несколько шагов вправо, войдя в поле зрения Виктора. И Виктор, уже даже не ощущая боли в виске, попрощавшись в мыслях со всеми, прошептал негромко: «Миша! Миша!» И тут же сквозь падающий снег заметил, как повернул к нему свою головку пингвин. И собаки на шепот Виктора никак не отреагировали. Но снег вдруг прекратился. И холодный ветер пронесся перед лицом Виктора, словно расчищая пространство между ним и пингвином от остатков не долетевшего до земли снега.

– Миша! – повторил Виктор чуть громче.

Пингвин сделал два шажка в сторону Виктора, не сводя с него своих маленьких глазок. Постоял так пару минут, всматриваясь в неподвижно стоящего человека. Потом сделал еще несколько шажков и остановился в полуметре от Виктора, задрав свою головку вверх.

Виктор покосил глазами по сторонам, оценивая поведение овчарок. Те все так же неподвижно сидели или стояли, не сводя с него глаз.

Захотелось присесть на корточки и посмотреть пингвину в глаза. Может, это все-таки Миша? Ведь сколько времени прошло, и Виктор мог просто-напросто забыть своего питомца, забыть его рост.

Он еще раз окинул взглядом собак и, набрав полные легкие морозного колкого воздуха, словно готовился нырнуть на глубину, медленно опустился на корточки, не сводя глаз с пингвина.

– Миша! Миша! – сказал он уже громче.

И пингвин сделал еще один шаг вперед. Виктор дотронулся до его грудки, погладил его, не оглядываясь на собак. Но собаки молча наблюдали за происходящим. Рука Виктора вдруг наткнулась на немного выпирающий, спрятанный под пухом рубец шрама. И Виктор провел пальцем вдоль этого рубца, понимая теперь, что перед ним действительно Миша.

– Так это ты, – проговорил Виктор.

Пингвин оттолкнул грудкой правую руку Виктора. Видно, прикосновение к шраму ему не нравилось. Но тут же он сделал еще один шажок и уткнулся грудкой в колено Виктора. И этот его жест словно вернул Виктору забытое прошлое, вернул прошлое тепло, вернул желание жить. Он провел рукой по плавничку-недокрылку Миши и тут же услышал за спиной собачье рычание. Отвел руку, и рычание прекратилось.

«Собаки его защищают», – понял Виктор и едва заметно улыбнулся – все это было в высшей степени абсурдным, но абсурд был удивительно реальным, он здесь просто командовал жизнью.

– Эй, пора ехать! – долетел до него из-за спины голос шофера.

Виктор обернулся.

– Пингвина забираем? – спросил он.

– Какого пингвина? – Аслан прищурился, всматриваясь вперед.

Про пингвина он не знал, он просто подумал, что этот русский бредит от страха. Правда, Аслана удивило то, что собаки на него не набросились.

– Хачаев обещал отпустить пингвина, – повторил Виктор, ощутивший вдруг новый прилив боли в височной ране.

– Ничего он про это не говорил, выходи!

Виктор поднялся на ноги и с удивлением увидел, как пингвин Миша или, вернее, то, что от него осталось, – ведь он действительно похудел, резво перебежал в левый угол вольера и неуклюже забрался в собачью будку.

Аслан, которому надоело ждать, отпер дверцу вольера, зашел и вытянул Виктора за руку наружу.

Как только отъехали от села, Виктор снова заснул на заднем сиденье. А Аслан, один раз оглянувшись, подумал, что этот русский не опасен, раз собаки его не тронули. Овчарки Хачаева – не волки, они на больных и на безвольных рабов не бросаются.

60

Проснулся Виктор от холода в домике Азы, на своей кровати. Увидев открытое настежь окно, вскочил. Закрыл его. Оглянулся. На соседней кровати, где раньше спал Сева, никого не было. Дверь в коридор была приоткрыта. Виктор уселся на свою кровать, понял, что спал не раздеваясь – видно, так его и сгрузил сюда шофер прошлой ночью. Посидев минут пять, пришел в себя. Сходил умыться.

В домике было пусто, а на дворе сказочный снежный ковер блестел под утренним солнцем и бодрил. И бодрость овладела Виктором мгновенно, несмотря на зудящую, уже надоевшую рану, которая, похоже, не собиралась заживать. Бодрость возникла просто от краткого воспоминания о вчерашнем собачьем вольере, о встрече с пингвином Мишей, об обещании Хачаева, данном Соне по спутниковому телефону. Молодец все-таки Сонька!

На лице у Виктора появилась улыбка. Теперь надо было только ждать исполнения обещания. А это легко, это как ожидание дембеля после приказа.

Внутри у Виктора забурлила энергия, захотелось пройтись колесом, броситься на пол и отжаться, сделать что-то, потратить эту энергию легко и с удовольствием, просто так. Как доказательство того, что жизнь продолжается.

И он снова поднялся на ноги, вышел в коридор. Заглянул в комнату Азы – и замер, с интересом разглядывая «среду обитания» азербайджанского бухгалтера. Старая, обитая со временем потрескавшейся кожей софа, парта из какой-то школы. На парте – папки, гроссбух, в который Аза записывал клиентов крематория. Рядом, под окошком, тумбочка с графином и стаканом. И старенький радиоприемник «Sony».

Взгляд снова упал на гроссбух. Виктор раскрыл его, склонившись над партой, полистал. Взгляд скользнул по аккуратно выписанным фамилиям, именам, отчествам, по названиям городов. Вся география России. Страницы гроссбуха были аккуратно пронумерованы. Сейчас Виктор просматривал девяносто восьмую из них. Обратил внимание, что под номерами 856 и 857 вместо фамилий и названий городов стояли прочерки. Виктор вздохнул. Подумал: стоит завести какие-нибудь записи, и тут же родятся тайны. Полистал в обратном направлении. Подумал о Севе. Вернулся в конец записей, прочитал последние. Севы в гроссбухе не было, как не было в конце и чеченских фамилий его последних клиентов. Понял, что зря раньше плохо думал о педантичности Азы.