Приговоренные - Лев Аскеров

— Помнишь, ты шел со своим отрядом через дебри и вышел на прогалину? Там стояло два муравейника. Ты заставил обойти их. Ты не разрушил их.

— Да, я еще сказал себе: «Гунны с вами не воюют».

— И последнее, связанное лично с тобой… Правда, я могу привести десятки других примеров из твоей жизни. Так ты о них знаешь не хуже моего… Мне по сердцу пришлись только что произнесенные слова твои: «Что такое победа?! Это море крови и слез…» Мог ли это Аттила сказать в восемнадцать лет?

— Нет. Такое бы я тогда не сказал.

— Мог ли это сказать Аттила в тридцать лет?

— Мог бы… А может и нет… Не знаю.

— Вот именно! Ты задумался бы. Но однозначного ответа не дал бы… А вот почти сороколетний Аттила рассуждает не так, как те двое — один в неразумном детстве, другой в бесшабашной молодости… Ты стал другим.

— Другим, — соглашается он.

— Еще пример. Не касающийся тебя… Ты заметил, как изменились гунны, с которыми ты прошел годы бранных дорог? Твой клич: «Мои храбрые волки!» — так уже их не вдохновляет. Они ведь люди. Им не хочется больше убивать. Многие обзавелись семьями… И, поднимая руку с мечом, он думает, что когда-нибудь, кто-нибудь занесет клинок и над головой его ребенка… Они стали сердобольней. Стали думать о смысле жизни. Одним словом, стали лучше.

— Что ты этим хочешь сказать, звездочет?

— Не лучшими приходят сюда, но лучшими уходят, — сказал старик.

— Когда то я уже слышал эти слова. Но тогда мне непонятен был их смысл.

Старик молчал. Молчал и Аттила.

— Да, — вдруг спохватился царь. — Откуда ты знаешь то, что знаю только я? И никто другой знать не может!

— Я по звездам читаю тебя. Такая у меня профессия. Я знаю, что было с тобой. И что будет тоже знаю. И знаю то, чего ты не знаешь.

— Что же ты знаешь обо мне такого, чего не знаю я? — заинтересованно спросил он.

— Положим, то, как ты пришел в мир этот. Заметь, не родился — пришел. Не знаю как, но звезды говорят именно об этом… Твоя мать, то есть женщина, которую ты считаешь матерью, возвращаясь из гостей домой вместе с сопровождающими ее людьми и трехгодовалым сыном, остановилась переночевать в гроте Железной горы. Они вынуждены были сделать это. Дорога была еще не близкой, а вот-вот должна была разразиться гроза… Обняв сына, она заснула. И больше не проснулась. Никто не проснулся.

Все погибли от прямого и чудовищного удара молнии. Всех нашли обугленными. Их было двадцать один человек. Остался в живых малыш той женщины. Но это уже был ты, Аттила… Вот почему тебя до сих пор называют сыном Железной горы и Небесного огня.

— Занятные истории ты рассказываешь, звездочет, — сказал Аттила.

— Главное, правдивые, сын мой.

— Быть может, ты скажешь…

И с полуслова поняв старик перебил его.

— Тебя ждут еще победы… Но ты умрешь там, где был зачат. Умрешь на сорок третьем году жизни. Потому что, — вдруг стал объяснять он, — три первые года жизни были не твоими…

Полог дернулся от странного порыва. И из всех щелей повалил дым. И замутились и поблекли синие просветы в кронах пахучих сосен…

— С рассудком у тебя все в порядке. И через два дня ты встанешь в стремя. А теперь мне пора… Прощай, — улыбнулся звездочет.

И седобородый старец только что сидевший перед ним, такой осязаемый, такой родной и добрый, на глазах растворился в густых клубах дыма.

— Не уходи, старик! Ты мне нужен. Ты мне симпатичен…

— И ты мне, — услышал он, но уже не видел его.

— Звездочет! Звездочет! — звал Аттила.

Стояла мертвая тишина.

— Погасите костры, мерзавцы! — голосом полным гнева крикнул он. — Кто есть — ко мне!..

В шатер ворвалась перепуганная стража и отлучавшийся по надобности лекарь.

— Верните звездочета! — приказал Аттила.

— Какого? — в недоумении глядя на царя, спросил лекарь.

— Ну этого благообразного старика, с которым я только что беседовал.

— Здесь никого не было. То был сон, мой повелитель. Крепкий и здоровый сон… Твоя жизнь, Великий Аттила, вне опасности, — радостно сообщил лекарь.

— Знаю, — с изумлением озираясь по сторонам, отрешенно отозвался царь. — Через два дня я встану в стремя.

Никакого прозрачного полога и никаких сосен, сквозь пушистые ветви которых он видел пронзительную синеву неба. И никакого звездочета.

Шатер. Факелы. Столик с лекарствами. Ковры.

«Неужели привиделось?» — подумал он и, по-деревянному засмеявшись, произнес:

— Подумать только! Все было, как наяву.

Сказать то сказал, но поверить не поверил. И с тех пор и тот старец, к которому его всегда тянуло, и его слова никогда не выходили из памяти Аттилы.

Все текло как говорил звездочет. Через два дня он встал в стремя. И еще с победными боями прошел пятьдесят переходов. А на пятидесятом его скрутила неведомая болезнь. И шел ему сорок третий год. И болезнь не отставала. Она терзала его изо дня в день, как ненасытная, кровожадная рысь. Превозмогая боль, Аттила все-таки заставлял себя каждое утро садиться на коня и объезжать пылающие костры своих воинов. Скучны были их лица. Хотя искренне оживлялись при виде непобедимого Аттилы, разговаривающего с ними, как с равными. И скучны они были не оттого, что царь не вел их в кровопролитные схватки, а потому, что они уже не хотели ни крови, ни добычи. Они тосковали по покою…

«Прав был мой старец», — думал Аттила.

Но рысь, сидевшая в нем, свирепела с каждым часом. От наносимых ею ран он едва не терял сознание. Сначала Аттила отказался от лошади и стал ходить пешком. Когда же каждый сделанный им шаг приносил боль, которую трудно было превозмочь, царь слег.

И началась схватка Великого гунна, Сына Железной горы и Огня небесного с Великой Смертью. День и ночь организм Железного варвара стойко противостоял невидимой сопернице. Она не давала ему спать. Он мог только забываться. И то на миг. Их, тех мгновений, было немного, но как они были волшебно долги и прекрасны.

И однажды, находясь в дивном но мимолетном забытие Аттила снова увидел себя у Дальнего родника, где провел чудеснейший из дней своей жизни. И снова он с тоской смотрел на высокую поросль кустов, откуда к нему выходила Лепеста. И в синих просветах густых ветвей он увидел вдруг того же самого старца-звездочета. И смотрел он на него жалеючи. И взгляд его добрых глаз сильнее самых крепких поводьев обуздывал терзающую Аттилу рысь. И Аттила пошел к нему навстречу.

— Не уходи, звездочет, — просил он. — Ответь: сума моя опустела?

Ветви, сухо треснув, издали звук похожий на слово: «Опустела…»

Аттила раздвинул кусты. Но там было пусто. Там на хрустальной ножке весело плясал высокий серебрянный ключ. И вспомнил Аттила слова старца, сказавшего ему о том, что он умрет там, где родился. А Аттила верил ему. Он с первого раза, как увидел этого старика, поверил в него…

И он крикнул в кусты:

— Так ли это, звездочет?… Я умру на родине?

Но стояла тишина.

— Звездочет! Звездочет! — отчаянно корчась от страшных когтистых рысьих ударов, звал он…

… Застонав, царь открыл глаза. По шатру метались рыжие блики горящих факелов. Колдун Гунал подносил ему дымящуюся чашу какого-то снадобья.

— Не надо, колдун, — сказал Аттила. — Да будет тебе известно, что я умру у себя на родине… Зови военачальников.

— Они все здесь, мой повелитель, — сказал Гунал.

И точно, они стояли, сгрудившись над ложем своего царя. Кто-то из них его ненавидел, кто-то любил, а кто-то был равнодушен… Царь каждого одарил ласковой улыбкой и сказал:

— Седлайте коней, волки мои. Великий Аттила поведет всех домой… Объявите всем…

— Кстати, спросил он у них, что это за городище, который я не успел взять?

— Вавилон, мой повелитель, — ответил один из них.

— Вавилон, — задумчиво протянул Аттила. — Какое знакомое слово…

И тут глаза его вспыхнули ярким светом, словно что осенило.

— Так это… — хотел было он что-то сказать, но изловчившись, рысь сумела когтями вцепиться в сердце варвара.

Откуда-то из далека-далека Аттила услышал голос колдуна Гунала:

— Великий царь гуннов, сын Железной Горы и Небесного огня, завоеватель мира Аттила — умер.

— Ну и глуп же этот колдун, — равнодушно подумал варвар, погружаясь в блаженную мглу.

2. Возвращение домой

— Он очнулся, Вэкос, — сказал кто-то над самым его ухом.

— Но он еще не открыл глаза, — возразил ему очень знакомый голос.

И, не открывая их, он повелительным голосом приказал:

— Седлайте коней! Я еду домой!

И тишину разорвал громкий, заразительный смех.

— Ты уже дома, сынок.

И Пытливый открыл глаза. Над ним склонившийся Строптивый. Рядом также похохатывая и утирая от слез глаза, стоял ассистент той камеры, в которую его только что направил Верховный Координатор Проницательный.