Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе - Лео Бретхольц

Мы с Манфредом стояли под окном слева в задней части вагона. Без сомнения, это был наш последний шанс. Вытянувшись вверх к окну, мы могли видеть сельский пейзаж Франции — деревья, птиц, сидящих на телеграфных столбах, виноградники, фермы и пасущийся скот.

— Окно, — сказал я.

— Когда?

— Перед тем как въедем в Германию, — ответил я. — Ночью, когда можно будет спрятаться в темноте.

— Вы о чем? — донесся под стук колес голос человека, смирившегося со своей судьбой. — Нельзя ни в коем случае…

— Вперед, смелее! — раздался другой.

— Вы можете погибнуть, пытаясь спрыгнуть, — сказал третий.

Вмешались другие голоса, все мужские, — никто не кричал, никто не настаивал. Это был ничего не значащий, разрозненный и случайный обмен мнениями, который никто пока не принимал всерьез. Побег? Ну что за ребячество! А что с другими, уже пытавшимися бежать, спросил кто-то. Ходили слухи о мужчинах, погибших при попытке спрыгнуть с поезда, или попавших под идущий мимо состав, или пойманных охраной и подвергшихся пыткам. Что мы мним о себе?

Ритмичный стук колес звучал как погребальная песнь, но одновременно успокаивал. Пока поезд двигался, мы были живы и могли попытаться бежать. Время и темнота могли стать нашими союзниками.

Старая женщина с костылем пристально смотрела на нас и гладила малыша, сидящего у нее на коленях. Она укрыла его своим пальто. Мальчику было четыре года; свою семью он больше не увидит. Женщина была седа, лет шестидесяти, одинока. Она не была знакома с малышом, пока судьба не свела их здесь случайно, и теперь, в последние часы их жизни, они стали друг другу единственной семьей.

— Если вы сбежите, — сказал какой-то мужчина, — они выместят это на нас.

— Что бы болтаете? — послышался хриплый голос другого. — Они нас так и так убьют.

— Зачем же тогда они дали нам квитанции за наши ценные вещи?

Даже сейчас некоторые верили в эту ложь. Я взглянул на Альберта, прислонившегося к стене. Он похлопал меня по щеке, как старший брат, пытающийся утешить. Все больше и больше голосов, все больше мнений раздавалось вокруг — каждый мнил себя экспертом. Пытаться бежать, не пытаться… Голова у меня пошла кругом от этого обилия слов. Я жаждал кусочка свободного места на полу, где я мог бы прилечь и поспать. Устало закрыв глаза, я услышал женский голос:

— Если вы спрыгнете, возможно, вы сможете рассказать нашу историю. Кто еще расскажет, что с нами произошло?

Я не знал, кто произнес это, но, подняв глаза, увидел старую женщину с мальчиком на коленях. Она, пристально глядя на меня пылающими глазами, указывала на меня костылем. Ей довольно было всех этих аргументов и опасений, и как библейский судья высказала она приговор. Из этого покалеченного тела, из этой отчаявшейся души, хранимой лишь мудростью лет, пришли окончательные слова.

— Allez-y, et que dieu vous garde, — провозгласила она усталым надтреснутым голосом. — «Идите, да хранит вас Бог».

В этот момент она была матерью, отсылавшей своих детей в безопасность. Она была мать каждому. Она была матерью всем нам. Невольно я вспомнил свою маму, как она четыре года назад, когда фашисты становились все опаснее, требовала, чтобы я покинул Вену. Тут я внезапно понял — другого шанса у нас не будет.

Я взглянул на Альберта и указал на окно над нами. Он жестом показал на свою талию: слишком широка для узкого отверстия. Я весил килограммов пятьдесят пять и был достаточно тонким, при условии, что нам удастся отогнуть стальной прут. Альберт был намного плотнее. Но дело было не только в его размере — он просто устал и смирился со своей судьбой. Одно дело — пересечь Альпы, совсем другое — протиснуться сквозь игольное ушко. Он жестом указал на окно, как бы говоря: «Вперед!»

Я дотянулся до стального прута и дернул его изо всех сил. Прут не шелохнулся. Манфред попытался тоже — ничего не вышло. «Бесполезно», — пробормотал кто-то. «Все это болтовня», — сказал другой, ничего не выйдет. Мы яростно бились, чтобы раздвинуть прутья. Кровь стучала в висках и горле. Прутья не двигались. Здесь была наша последняя надежда, и она обращалась в ничто. Побег возможен только в темноте, а стемнеет уже через несколько часов, и только во Франции, где можно найти хоть какое-то укрытие. Но эти проклятые прутья не двигались.

— Пуловеры, — посоветовал кто-то.

— Что?

Да, пуловеры. Мы стянули их с себя, зацепили за прутья, как жгуты, и тянули, скручивая, изо всех сил. Ничего не изменилось. Проклятые пуловеры, проклятая идея, проклятые наши жизни. Мы попробовали ремни, но они были слишком гладкими. Черт побери эти ремни, черт побери бессмысленность этой затеи! Потом пришла мысль о веревке, но не нашлось достаточно прочной. Нужна была сила трения — необходимо было увлажнить пуловеры, чтобы они плотно прилегали к прутьям.

Пол!

Только на полу была жидкость, в которой мы так нуждались: скопившиеся выделения наших попутчиков, плещущиеся при движении поезда.

— Давай! — крикнул Манфред.

Мгновение я колебался. Поезд катил по прелестной сельской местности Франции. Борясь с отвращением, я нагнулся и окунул пуловер в мочу. В ней плавал кал. Я чувствовал себя униженным, ничего более омерзительного я не делал никогда. Чтобы спасти свою жизнь, я должен был сначала осквернить ее способом, выходящим за пределы того, что я мог вообразить себе в моем предыдущем существовании.

Мы выжимали пуловеры и наматывали их на прутья. Держа за оба конца, я скручивал дальше. Теперь пуловеры туже обхватывали прутья, но от рывков моча выдавливалась из них и текла по моим поднятым рукам прямо мне на шею. Вонь была непереносимой. Хотелось прекратить и попробовать что-нибудь другое. Но ничего другого не было. Это была последняя возможность спасения.

Мы с Манфредом сменяли друг друга у прутьев. Мы были измучены, до нас доносилось все больше голосов, советовавших прекратить, убеждавших в бессмысленности наших усилий. Поезд громыхал и качался. Мое горло пересохло от жажды и волнения. Пот тек по нашим лицам, моча нескончаемо капала из пуловеров и стекала по нашим телам… Время неудержимо проходило. Под нашими закатанными рукавами собирались кусочки кала и высыхали на наших руках, липкие, вонючие, вызывающие тошноту. Мне хотелось вытереть пот с лица, но как? Руки, рубашка были покрыты мочой и калом.

Внезапно, чудом, сквозь усталость и отчаянье, мы почувствовали на руках еще что-то, ощущающееся как песок. Это были частички ржавчины с мест, где стальные прутья крепились к оконной раме. Прутья начали очень медленно поддаваться, и ржавчина, казалось, давала нам знак: не прекращайте.

Час проходил за часом — минуло пять часов, может быть, больше — поезд скользил дальше через Шампань, регион на востоке Франции. Скоро совсем стемнеет. Мы тянули и крутили, тянули и крутили, и наши руки отяжелели. Все больше скепсиса слышалось в словах попутчиков, наблюдавших за нами, двумя тщедушными парнями, стремящимися переломить ход событий. И все же прутья изогнулись и сдвинулись, и мы поняли, что побег возможен.