В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках - Уильям Мак Нил

Таким простым, но эффективным способом французское правительство добилось значительных успехов в снижении социальной нестабильности, приведшей к революционному взрыву. При режиме Директории массы молодежи, ранее не имевшей возможности сделать мало-мальски приемлемую карьеру на гражданской службе, обрели работу на родине, либо жили за счет покоренных народов (или же получали возможность более или менее славной гибели)[261].

До 1800 г. революционное разрешение проблемы демографического и экономического кризиса, явившегося причиной свержения монархии, было делом случайности. Однако с приходом в 1799 г. к власти Наполеона, вновь отбросившего неприятельские войска, французское правительство получило возможность ввести эффективную систему налогообложения своих граждан. Обуздав инфляцию, Наполеон смог распределить ношу содержания армий гораздо более равномерно, нежели все предшествовавшие революционные режимы. В 1804–1805 гг., когда он в ходе подготовки ко вторжению на Британские острова собрал в Булони цвет французской армии, основная ноша их содержания вновь легла на Францию, хотя соседние страны продолжали принуждаться к выплате контрибуции для нужд войск Наполеона[262].

Призыв во французскую армию был отлажен еще ранее. Мужчины, призванные в ходе всеобщей мобилизации 1793–1794 гг., оставались под ружьем. Последующие призывы были беспорядочными и частичными и зачастую проводились на территориях, вновь присоединенных к Франции— пока в 1798 г. Директория не приняла закон, предписывавший мужчинам в возрасте от 20 до 25 лет становиться на учет в Военном министерстве. Далее центральные власти каждый год выносили решение о необходимом числе новобранцев, а Военное министерство отсылало в каждый departement (регион) страны квоты. Местные власти решали, кого именно направить на службу, начиная с самой младшей возрастной категории.

Со временем стало обычной практикой записывать большее число призывников, чтобы потом определить, кто именно пойдет на службу; однако революционные нравы претерпели значительные изменения, и после 1799 г. стала законной практика выставления вместо себя заменяющего лица путем уплаты последнему взаимоприемлемой суммы. Таким образом, призыв на военную службу стал определяться рыночными принципами, позволяя богатым уклониться от тягот и опасностей солдатской лямки. Эта система сохранилась во Франции до 1871 г., хотя после 1815 г. призыв в основном затрагивал крайне узкий круг в массе лиц мужского пола.

Разумеется, никто не воспринимал ежегодный призыв как средство экспорта излишков французской молодежи за рубеж, и снижения подобным образом социальных трений, вызываемых быстрым ростом населения. Как бы то ни было, в эпоху Наполеона призыв играл именно такую роль, и наоборот — успех в его осуществлении зависел от взросления достаточного числа молодых людей, необходимого для удовлетворения потребностей армии и восполнения рабочих мест на родине. К 1814 г. Наполеон начисто исчерпал все ресурсы, однако до 1812 г. его всевозрастающие потребности в новобранцах не оказывали сколько-нибудь значительного воздействия на нормальный ход гражданской жизни. Фактически рост численности населения с середины XVIII в. смог покрыть как военные, так и гражданские потребности страны, выставляя необходимое число здоровых, крепких мужчин.

В самой Франции демографическое воздействие призыва смягчалось расширением географического ареала его проведения. Присоединенные к Франции территории почти удвоили число «французов» — с 25 млн в 1789 г. до 44 млн в 1810 г. — и эти новые граждане поставили соответствующее количество из общего числа 1,3 млн призванных под знамена Наполеона в 1800–1812 гг. Вдобавок союзников также убедили или принудили предоставить воинские контингенты для Великой Армии 1812 г., так что лишь меньшая часть вторгшихся в Россию войск говорила по-французски[263].

Таким образом, в итоге Наполеон приложил революционный метод для снижения социального напряжения, возникающего в результате быстрого роста населения во всех густонаселенных областях Западной Европы, где простое расширение площади обрабатываемых земель представлялось затруднительным. В австрийской и российской империях Габсбурги и Романовы также увеличили количественный состав своих армий и восполнили потери путем массового призыва крестьян. Различие состояло в том, что в вышеупомянутых империях ничто не препятствовало вовлечению растущего числа населения в экономически выгодное сельское хозяйствование, тогда как в густозаселенной Западной Европе это было делом затруднительным, либо вообще невозможным. Иными словами, рост восточноевропейских армий определялся политическими, дипломатическими и военными факторами при отсутствии давления со стороны внутренней социальной динамики; вместе с тем рост численности населения делал набор новобранцев из деревень сравнительно легкой задачей.

Пруссия являлась своего рода исключением, поскольку по условиям договора, подписанного с Наполеоном в 1808 г., Фридрих Вильгельм II был вынужден ограничить численность прусской армии 42 тысячами. Однако многие тысячи демобилизованных, а также народное недовольство годами наполеоновских реквизиций и оккупации обеспечили необходимый людской резерв для Befreiunskrieg 1813 г., когда пруссаки с готовностью и в массовом порядке встали под знамена.

Таким образом, в пределах континентальной Европы революционный ответ на демографический кризис Старого Режима был достаточно эффективным (по крайней мере, до 1810 г.). Череда побед Наполеона над Австрией (1797, 1800, 1805, 1809 гг.) и сокрушительный удар, нанесенный Пруссии в 1806 г., развенчал и поколебал Старый Режим повсюду, кроме Великобритании. На Альбионе росла решимость общества разбить французов; а аристократическая и олигархическая элита, сумела, как мы увидим ниже, обеспечить проведение успешного политического и экономического курса. Элита в России колебалась, восхищаясь революционной волной и в то же время ее опасаясь. При подобных колебаниях почти каждый пытался извлечь возможно большую выгоду из причуд монарха— вначале сердитого эксцентрика Павла I (1796–1801 гг.), а затем преследуемого угрызениями совести идеологического резонера Александра I[264].

Ни возглавляемая британцами коммерческая интеграция Европы, ни попытка французов консолидировать западную часть континента военным путем не соответствовали ни русскому православному мировосприятию, ни государственным интересам. Однако именно таков был выбор, перед которым ввиду подъема французской и британской мощи оказалась российская властная элита. Выбор этот был куда менее болезненным, чем в государствах Запада, так как российские крестьяне и низшие слои городского населения ничего не знали о могучих ветрах перемен, веявших над Европой. По этой причине цари были свободны в своих колебаниях между союзом с Британией и Францией, одинаково неудовлетворительными для ожиданий Петербурга. Подобным же образом поступали и Габсбурги; однако, когда в 1810 г. Меттерних сумел организовать брак Наполеона с дочерью императора Франца II, создалось впечатление о достижении устойчивого примирения на основе древней модели династического альянса. Этот брак с древней династией, претендовавшей на первенство в христианском мире, придавал законность власти новоиспеченного французского императора; заполучив Наполеона в зятья, Габсбурги обретали гарантированное избавление от дальнейших военных поражений.

С военной и дипломатической точки зрения в 1810 г. французское господство в Центральной и Западной Европе казалось неоспоримым. Завоевания повлекли за собой далеко идущие правовые изменения; во Франции и за ее пределами возникла и год из года крепла деловая и политическая заинтересованность в новом режиме.

Тем не менее Британия оставалась могущественным противником, и призванная усмирить ее политика континентальной блокады, провозглашенная в 1806 г. Наполеоном, в конце концов вызвала противодействие значительной части населения Европы, не желавшей терять доступ к дешевым британским тканям и колониальным товарам, которые можно было приобрести лишь через англичан. Разумеется, если Франции удалось бы обеспечить снабжение равноценными товарами со своих мануфактур, блокада наверняка достигла бы успеха, однако реальность была иной. Несмотря на то, что к 1811 г. уровень производства, жестоко пострадавшего в 1789–1800 гг., превысил дореволюционный показатель на 40 %,[265] показатели роста далеко уступали британским, делая французские товары неконкурентоспособными по качеству и цене[266]. Более того, в континентальной Европе невозможно было найти заменители чая, кофе, сахара, хлопка-сырца и подобных товаров— во всяком случае, в краткосрочном отношении[267].