Восемь глав безумия. Проза. Дневники - Анна Баркова

— Вы оба, — сказал Жан Донне, — отправляясь сюда, предполагали, что едете в страну Гогена… Такой страны нигде и никогда не было. Сам Гоген погиб от проказы на Таити. М<ожет> б<ыть>, только упрямство мешало ему вернуться в Европу. Такие таитянские пейзажи и таких таитян он написал бы, даже не побывав на Таити. Дорогие друзья, вот обман искусства. Красота, человеческое братство, свобода — все это, в сущности, за сердце хватающая пламенная ложь. И эта ложь для людей дороже истины. С помощью этой лжи мы хоть плетемся куда-то, падая, мучаясь, проклиная все, но плетемся… Ползем на четвереньках к эфемерному идеалу… А истина убивает… — Жан Донне не закончил мысль, тряхнул головой. Он как будто смутился.

«Ему стало стыдно, как мне», — догадался Лейсо и опустил глаза. Ему не хотелось встретиться взглядом с Жаном Донне.

А тот, овладев своим прежним спокойно-ироническим, холодноватым тоном, заговорил снова:

— Прямо со спины моей матери я был перенесен в Европу по прихоти людей, решивших, что из меня можно сделать забавного боя, затем поворотливого и одновременно внушительного кельнера. И вот меня бросили в ослепительную и безобразную роскошь международных кабаков. Там гремела, грохотала, ухала и бухала музыка… Нужно сказать, что в Европу я ехал с ужасом и благоговением в детском сердце. Я не знал имени страны, куда везут меня такие великолепные белые люди, но смутно представлял себе что-то сверкающее, поющее, очень красивое, такое же красивое, и белое, и розовое, как мои хозяева, белые люди. Так вот, когда я услышал эту кабацкую музыку, под ее ухающие, пронзительные звуки белые с увлечением танцевали, я очень удивился: это же Боанг-Уанг и Тум-Тат, — подумал я. — Значит, белые настолько бедны, что переняли музыку у наших гынгуанцев, у дикарей с повязкой на бедрах.

Конечно, я был неправ. Очень скоро я услышал фуги Баха, симфонии Бетховена, оперы Вагнера и «Божественную поэму» Скрябина… Должно быть, племена, стоящие на самом низу культурной лестницы, очень музыкальны, что ли. Вернее, музыка действует на них с непреодолимой силой. Она схватывает нас за шиворот и швыряет в какой-то первозданный океан, в бытие, еще только зарождающееся, полное обещаний, пламенного хаоса и тревоги. Я впадал, как и вы, в экстатическое состояние. И мне было мучительно приходить в себя после этого непостижимого, мистического опьянения. Экстаз не может длиться вечно, а действительность, когда я отрезвел, ранила, терзала, убивала меня. Я долго не мог вжиться в реальный мир после великого, словно творение мира, события, после того, как я слушал музыку. Я становился несчастным, больным, я готов был покончить с собой. Таково, друзья мои, катастрофическое действие подлинного искусства. Оно как бы вновь порождает человека, порождает, чтобы убить.

Белые люди утеряли уже способность всецело отдаваться грозной мощи и власти искусства. Они скучают, они зевают. Они находят, что Бетховен и Бах скучны. Им опротивели музеи с Мадоннами и Венерами. Белый человек обожрался искусством и наукой, его рвет этими вещами. Разумеется, я говорю о культурных белых. Они судорожно мечутся в поисках нового искусства, новых форм и ничего не находят, кроме повторений или Боанг-Уанга и вырезанных из сучков сухого дерева наших уродливых божков. И эти белые плачутся, что искусство умерло. А, в сущности, им нужно, как любому обожравшемуся человеку, повременить с едой, поголодать, тогда аппетит появится снова. Белым нужно крепко позабыть об искусстве… А белые низы, друзья, — для них высшее искусство — цветная фотография, кино с убийствами, приключениями, войной, шпионажем, а на фоне войны и шпионажа разыгрываются сентиментально-пошлые и просто пошлые и гнусные любовные истории. Это кино убивает человеческую логику, логику чувства и мысли, серьезность, стройность и глубину чувства. А кино в нашу эпоху — пожалуй, единственный воспитатель белого человека… Итак, если смотреть на вещи с вашей точки зрения, то можно прийти к выводу, что вырождается не только наше крохотное, скудоумное племя, но и все великое, разумное белое человечество.

— Да, вы пропели сегодня всем хорошенькую отходную, — нервно рассмеялся министр.

— Ничуть, я не считаю, что белые и наше племя вырождаются. Все идет своим обычным путем. Люди, жившие в самые могучие и богатые эпохи, сокрушались и уверяли, что их век — век упадка. А следующие столетия им завидовали. Так всегда было и будет в мире вплоть до конца мира. В нашем племени вымирают слабые, а уж кто выжил, тот живет до сотни лет. Я сам думаю прожить не меньше девяноста. А наш Дон-Жуан, великий жрец, — ему восемьдесят пять лет, и его еще надолго хватит, если министр госбезопасности не постарается приблизить его кончину. Мы восприимчивы и гибки. Вы слышали, как У-Дарь требовал жизненного пространства, а Рчырчау обвинял ваших безбожных белых друзей в том, что и они стряпают божков.

— Если только это мы поняли во всей белой истории, нам незачем существовать, — отрезал премьер.

— Да почему? Я весь вечер вам доказывал, что наше племя ничем не хуже европейских наций, и достойно существования, как все народы мира.

— Вы целый вечер убиваете надежду и веру, — тихо проговорил мин<ист>р культуры.

— Нет! Я только убиваю ложь. Будьте врачами, а не проповедниками Красной религии, не чудотворцами. Не поднимайте людей с четверенек сразу, одним рывком, вы можете сломать им позвоночник.

— Да ведь наше племя буквально на четвереньках ходит, ведь оно питается червями и муравьями, не знает пищи, приготовленной на огне! — с горькой иронией и очень резко крикнул Фини-Фет.

— Эка беда. Лучше ползать на четвереньках в буквальном смысле, чем в переносном. Ползая на четвереньках, можно сохранить свою внутреннюю свободу.

— Что! — премьер подскочил к Жану Донне. — Что вы сказали? Вы беспощадный провокатор и мистификатор. Как можно говорить подобные вещи?

Старик хитро улыбнулся:

— Вы — философ. Вспомните Эпиктета, христианских мыслителей. Все можно перенести: любое унижение, оскорбление, боль, оставаясь благородным, нравственным существом и сыном божьим. Белые морально ползают на четвереньках, это гораздо страшнее, чем наше фактическое ползанье. Но я не хочу обвинять белых. У них особое, сложное положение вещей, создававшееся веками социально-политического развития. Белые не такие уж скверные люди. У них есть разум, хотя бы у выдающихся белых, а значит, у них есть будущее.

— Вы только что блестяще доказали, что весь мир гниет и смердит… Хотя очень неопределенными и слабыми доводами пробовали потом сами себя опровергнуть… Но ваши отрицания куда сильнее ваших утверждений… Что может произойти из гниения и смерти?