Голубые молнии - Александр Кулешов

Офицеры направились к своим подразделениям, а полковник к штабной машине. Уж если и предстояла кому еще работа, так это ему.

Ночью лес вновь наполнился ревом моторов. Десантники выдвигались на аэродром для погрузки. Аэродром находился недалеко, по другую сторону леса, на сравнительно узком поле, зажатом между зелеными массивами. Над ним висел ровный могучий гул.

В предрассветных сумерках самолеты чернели огромные тушами, словно какие-то доисторические, тяжело дышащие чудовища причудливой формы.

От лесной опушки к ним тянулись бесконечные цепочки десантников, подвозились платформы с машинами и орудиями. Но вот взревел первый самолетный мотор. Он словно прорвал ночь, стало немного светлее. Еще мотор, еще…

Одна за другой тяжелые машины выруливали на старт, куда-то далеко, в невидимый конец поля, брали разгон и с ревом взмывали в черное небо. Рев слабел, но на смену приходил новый и так без конца. Без конца взмывали и исчезали самолеты и, выстроившись где-то там, в черном небе, уходили по трое в свой далекий путь.

Текли минуты, ревели моторы, и вдруг все смолкло. Последний самолет покинул аэродром; звук его замер вдали, и теперь от леса до леса, над всем полем нависла звонкая тишина.

А в черном, густом небе самолеты продолжали полет.

В гермокабине на стеганых лежаках сидели Сосновский, Щукин, Ручьев, другие десантники. За черневшим в двери иллюминатором простиралось необъятное чрево самолета, там дремали боевые машины в ожидании своего часа. Темнела ночь за окном, лишь кое-где пробитая редкими звездами.

— Ей-богу, — прошептал Дойников, — как у кита в брюхе сидим…

— А ты там был? — раздался из тишины насмешливый голос Кострова.

— Где? — не понял Дойников.

— У кита в брюхе…

Кто-то фыркнул.

Наступила тишина.

— До чего здорово, ребята! — снова заговорил Костров. На этот раз его обычно громкий голос звучал приглушенно. — Летим на настоящее дело. Это ведь тебе не что-нибудь! Это такие учения, будь здоров! В ГДР! Интересно вообще-то, как там…

— Как везде, — рассудительно, произнес Сосновский. — Можно подумать, ты историю с географией не изучал, не знаешь…

— Нет, все-таки, — не унимался Костров, — ну что там, например? Дожди идут?

— Боишься промокнуть? — поинтересовался Дойников. — Зонтик не забыл?

Раздался смех.

— Прилетим, увидим, — философски заключил Сосновский.

Ручьев не участвовал в этом разговоре. Мысленно он представлял себя в ГДР. Он много раз и раньше представлял себя за границей. И каждый раз в парадной, расшитой одежде, вручающим верительные грамоты (или хотя бы присутствующим при этом). Представлял рауты, приемы, беседы, конференции, сложные переговоры.

Видел себя послом.

И вот он впервые летит за границу. На нем не фрак, а комбинезон, руки покоятся не на папке с грамотой, а на запасном парашюте. Он не дипломат, он солдат. И все же он посол. Больше того, посол одной союзной державы в другую.

Скоро он окажется на земле, будет бежать в атаку, окапываться, «стрелять». Рядом с ним будут такие же, как он, ребята, но в другой военной форме и говорящие на другом языке. И все же это его друзья. И если на его или их землю придет враг, они будут вместе.

Мерно гудели моторы, за окном расползался рассвет. Тени в кабине бледнели. Солдаты дремали, кто-то даже тихо храпел.

Ручьев посмотрел в иллюминатор. Далеко внизу лежала еще темная земля, но уже различались светлые ниточки дорог, мигали ранние огоньки.

Самолеты, словно связанные невидимыми тросами, летели так же ровно, не отдаляясь, не приближаясь друг к другу.

Ручьеву не хотелось дремать. Наоборот, он чувствовал какую-то особенную ясность в мыслях, прилив сил. Он боялся упустить даже крупицу новых увлекательных впечатлений, утерять ее где-нибудь на пути. Его товарищи, мирно дремавшие рядом, летчики, заглядывавшие порой в кабину, светлевший пейзаж за окном — все приобретало особую значительность.

Теперь горизонт золотел, розовел, должно быть, скоро из-за его дальних очертаний покажется солнце. «Прыжок на заре», — подумал Ручьев и снова поглядел в иллюминатор.

Внизу темнели массивы лесов, светлели поля, кое-где неподвижными свинцовыми пятнами покоились озера…

В кабине появился бортмеханик, и через открытую дверь донеслись голоса летчиков, переговаривавшихся по радио с землей.

Бортмеханик молча остановился на пороге, оглядел десантников. Он так ничего и не сказал и, постояв с минуту, нырнул обратно в кабину летчиков. Но все поняли — решающий миг близок.

Солдаты зашевелились, кое-кто встал, поправляя снаряжение. Поглядывали на часы; сняв шлемы, приглаживали короткий ежик волос.

— Следующая конечная?! — не то спрашивая, не то утверждая, преувеличенно бодро воскликнул Костров.

— Тише ты, — зашипел Щукин. — Дойникова разбудишь. Старший лейтенант приказал, пока Сергей не проснется, задержать выброску, не тревожить сон дитяти.

— А я вовсе и не сплю, — сказал Дойников, не открывая глаз, — я мыслю.

— Тем более, — проникновенно сказал Щукин, — такое редкое у тебя состояние. Это же надо беречь. Хранить! Дойников мыслит!

— Ну и много ты намыслил? — поинтересовался Хворост.

— Много, — ответил Дойников и открыл глаза. Огромные, голубые, они смотрели на мир ласково и доверчиво. — Например, что стал ты, гвардии рядовой Хворост, почти человеком. Благодаря чуткой помощи боевых товарищей, и прежде всего Сергея Дойникова. А кем был? Даже страшно произнести…

— Ну, ты, полегче, ангелок, — проворчал Хворост. — А то…

Но в этот момент дверь в кабину летчиков открылась.

— Через пять минут. — сказал бортмеханик и оглядел десантников.

Началась обычная деловая суета. Проверяли друг у друга подвесные системы, хорошо ли закреплено оружие и снаряжение, застегивали шлемы.

Бортмеханик проследовал в грузовой отсек.

Самолет пошел на снижение.

В кабине стало темней. Ручьев в последний раз посмотрел в иллюминатор — кругом крутились белые облака. Такой низкой облачности при прыжках ему еще не приходилось видеть. Судя по движению словно бы ватных, бешено крутящихся шаров, ветер тоже был куда сильнее обычного.

На мгновение сердца коснулся холодок — не отменят ли десантирование? Есть же нормы, инструкции. Вдруг нельзя?

Он с тревогой посмотрел на товарищей и прочел в их глазах ту же тревогу.

В этот момент резко и неожиданно загудела сирена, в грузовой отсек хлынул молочный, отраженный облаками свет: люк открылся.

Солдаты торопливо поднимались.

Снова заревела сирена, теперь прерывисто, требовательно; вдали засияла зеленая лампа.

И в то же мгновение одна за другой тяжелые машины со свистом исчезли в огромном проеме люка. Десантники побежали вслед.

Через несколько секунд Ручьев уже нырял в мутно-белый омут, навстречу ветру, навстречу земле…

Когда облака остались выше и парашют плавно понес его вниз, он наконец огляделся.

Под ним простиралось поле, вернее, большая, окаймленная лесами поляна. Она поросла кустарником, на ней зияли ямы, словно заросшие травой воронки, во всю длину тянулся овраг.

Не лучшее место для приземления. К тому же прерывистый сильный ветер дул. не переставая.

Ручьев управлял стропами, скользил, стремясь повернуться спиной к ветру, найти на этом изрытом ямами поле ровную площадку.

Еще десять секунд, пять, и наконец он опустился на твердую, пахнущую сырой травой землю.

Что ждало его на этой земле?

Глава XXII

Крутов отодвинул пустую, далеко не первую рюмку, заковырял в тарелке. Отбросил вилку.

Пустым взглядом он продолжал смотреть на улицу. Он прилетел утром, а его помощники должны были прибыть позже — один поездом, другой машиной.

…На этот раз задание было исключительно серьезное, и выполнить его надлежало не агенту-марионетке, а Крутову самому, лично. Без дураков.

…В тот же день тайным и далеко не надежным путем, с помощью «друзей» предстояло перейти границу Германской Демократической Республики. Это уже задачка! Пограничники не дремлют, риск огромный.

И все же дальше будет еще трудней! Если б речь шла о простой диверсии — поезд пустить под откос, куда-нибудь бомбу подложить — еще ладно. Но то, что предстояло совершить Крутову и его помощникам, не было простой диверсией.

Нужно было посеять недоверие между двумя братскими странами, показав, якобы, отношение местного населения к Советской армии и, одновременно, ослабить ее боеспособность, выведя из строя лучших из лучших — командиров армейских частей.

Здесь требовалась ювелирная работа. Недаром выбор пал на него, крупнейшего мастера черных дел. Во-первых, район учений — это не курортный городок, там не очень-то разгуляешься по улицам с бомбами и пистолетами в руках: во-вторых, следовало обнаружить именно советские части, проследить за их маршрутами, переездами, выбрать подходящий поезд — уже не просто риск, а риск смертельный. Но и это было лишь подготовительной частью; оставался пустяк — пустить поезд под откос…