Над Кубанью Книга третья - Аркадий Первенцев

Павло взял Мишу за руку.

— Пойдем. А ты, Буревой, как был селезнем, так им и остался. Утиный у тебя ум.

— Утиный?!

— Утиный, — повторил Павло. — А от правильной войны Батурин никогда не трусил. Только в шашке аль в пуле тоже разум должен быть. Глупое оружие во вред, умное в пользу…

— Ты рассерчал? — спросил Буревой, догнав Павла. — Рассерчал, Павлушка?

Павло остановился, взял Буревого за плечи, притянул к себе.

— Кабы ты был похожий на Никиту Литвиненкова, к примеру, кончил бы тебя еще под скирдом… Я серчаю опасно. Одно запомни и другим расскажи, придут на Кубань снова товарищи — будем русскими; а закрепятся Деникины аль рада твоя — навеки станем англичанскими холуями. Точно говорю, Буревой. Долго думал, когда от своих же казаков прятался. Доходил горами до самого Черного моря с карагодинским кумом Мефодием. Своими глазами видел, чьи утюги наше море гладят…

Вот показался огонек Егоровой хаты. Миша первым подскочил к окошку, постучал. К стеклу прильнула Любка. Узнав мальчика, открыла дверь.

— Один?

— Дядька Павло тут.

— Павло?!

— Идите в хату, а то ветром прохватит. Сейчас придет.

Миша вернулся с Батуриным. Войдя в хату, Павло притянул к себе Любку.

— Здравствуй, Люба… Ты, Мишка, кан мне тебя ни жалко, пойди-ка во двор, постереги… Чего ж ты безоружный? Возьми мой карабин, да только не балуйся, на все пять заряженный.

Миша вышел во двор. Тихонько шелестел тополь, роняя на мокрую землю последние свои листья. Дождя уже не было, но ветерок стряхивал с ветвей крупные и холодные капли. Миша озяб. Сапоги давно промокли, и ноги покалывало в пальцах. Теплыми и приветливыми показались амбары и сараи Литвиненко. Вот бы завалиться на сеновале! Где-то выше по течению реки голосили песни девчата. Потом и они смолкли. Миша присел возле дерева с подветренной стороны, уткнул нос в воротник шинели и задремал.

В хате пахло свежевыпеченным хлебом. Булки лежали на столе, прикрытые скатеркой. Возле кровати покачивалась люлька, прикрепленная к потолку на деревянном крюке. Павло на цыпочках приблизился к люльке, раздвинул холстину на веревочной шатровке. Любка стояла рядом. Когда Павло отвернул край одеяльца, у ребенка, лежавшего с соокой во рту, от света чуть-чуть дрогнули ресницы. Любка передвинула лампу. Павло, поймав предостерегающий взгляд жены, понимающе кивнул, подышал на кончики пальцев и прикоснулся к полусжатому кулачку.

— Справная. Одним словом, Настасья Павловна.

Он так же бережно прикрыл ребенка, поправил холстинку.

— Пособи стянуть сапоги, — попросил он жену, садясь на лавку.

Любка поспешно помогла ему, принесла в тазике воды помыть ноги.

— Сапоги посушить бы надо, Павлуша. Недавно печку топила.

— Только запреют в печи. Кабы на беглом огне, подсолнушками.

Любка принесла из сеней подсолнечных стеблей, наломала их пучками, затопила плиту. Сапоги держала возле огня, поминутно пробуя, не подгорела ли подошва. От кожи в дверку плиты струйчато тянулся пар.

— Сгинуть можно в лесу, Павлушка. Летом еще так-сяк, а вот зима настанет.

— К зиме, может, хозяин возвернегся.

— Какой хозяин?

— Мостовой.

— Что-сь не слышно этого хозяина, — тихо сказала Любка. — Днями снова Мотька Литвиненко заявлялся, двух коней привел, с Орловской губернии. Аж туда казаки доскакали. Подумать только: какая Россия, а никак не может наших осилить. Али воевать не могут расейцы? — Любка встрепенулась — Что же я тебя разговорами занимаю, голодный небось? Помыл ноги — подержи сапоги, только гляди не спали, жар от будылок сильный.

Павло похлебал приготовленный Любкой борщ, поел каши-ячменки, потом достал из-под кровати запыленную уздечку и принялся чинить ее, ловко работая швайкой. Любка, прислонившись к ребровине печи, устремила на огонь сосредоточенный, запечаленный взгляд. У рта она держала скомканный платочек, покусывая его. Глаза ее, вначале сухие, постепенно увлажнялись. Вот в уголке глаза накипела слеза, заиграла красным от пламени и скатилась по щеке. Любка непроизвольным жестом обмахнула щеку, приподняла черные, почти сошедшиеся на переносице, брови. На лбу прочертились морщинки. Занятая своими мыслями, она не замечала, что, оставив работу, на нее смотрит Павло. Это как бы внезапно постаревшее лицо, и морщины на лбу и под глазами, и скорбная складка возле рта — все сделалось таким родным ему и до горечи в сердце близким. Павло встал, подошел к жене. Любка вздрогнула, быстро отерла глаза, улыбнулась, показав свои острые зубы, прильнула к сильному мужниному плечу. Павло обнял ее, ощутив ее в руках, податливую и ласковую.

— Теплая ты, привышная.

Они, ступая нога в ногу, дошли до кровати, сели.

— Смерзла, Люба. Душа вся смерзла.

— Поспишь?

— Спать не буду, Любка, а трошки в кровати полежать охота, раздевши.

Любка быстро постелила постель, взбила две тощие подушки в синих наволочках, подошла к лампе, дунула.

— Керосину нету в потребиловке, зря пущай не горит.

В темноте выступили блеклыми пятнами окна. Любка торопливо разделась, шурша юбками. Нырнув под одеяло, прижалась к мужу, нащупала его холодные ноли, принялась растирать их ладонями…

Надо было уходить, но не хотелось вставать. Тело слабело от тепла, от ласки, от всей этой непривычной, после долгих скитаний, обстановки. Любка, приподнявшись на локте, положила на руку голову мужа и осторожно, легкими прикосновениями пальцев, гладила ему лицо, волосы.

— Время немного прошло, Павлуша, — шептала она, — а кажется мне в другой раз, что сердце морщинами пошло. Раньше любила языком поточить, понасмеш-ничать, теперь не тянет. Душа привяла, как огуди-на на морозе. Бывало, за тобой подглядывала, беспокоилась, не отобьют ли у меня твои плечи, руки, синие глаза, — она поцеловала его, приподняв голову, — думала, найдется какая-сь другая молодица аль дивчина от меня поласковей, пофигуристей. К Доньке, царство ей небесное, мученице, ревновала тебя, когда вы вместе в Катеринодар поехали. — Любка прижала к себе Павла, закусила губы, чтобы не разрыдаться.

— Ты чего, Люба? — забеспокоился Павло. — Перестань.

— Теперь другая забота, — сказала Любка, — не боюсь бабы, не боюсь… Боюсь, поймают тебя, Павлуша!.. Им наплевать, какой ты красивый, ласковый, на глаза твои никто и не позавидует… Ловят тебя, Павлушка. Сколько раз вокруг хаты ходили, ночью. А то и в хату заглянут да заглянут.

— Идти надо бы, — Павло поднял голову, — долежишься тут.

— Полежи еще трошки. Может, надолго расстанемся, — она прижалась к нему. — Помнишь, после того как с фронта ты пришел, по кукурузу ездили, вдвоем, а я заснула у куреня. А ты меня будить не стал, сам полон воз наломал, и проснулась я уже поверх початок. Отнес ты меня на мажару и думал, сонную, а? Как думал, Павлуша?

— Сонную…

— Обманула я тебя, — Любка оживилась, улыбнулась, — нарошно не ворохнулась. Чуяла, как ты подходил ко мне, козявку со лба снял, соломкой за ухом пощекотал, а потом поддел ладонями и понес. Ты несешь, а во мне все играет, думаю: любит, любит, любит…

В окно постучали. Зачавкали сапогами, кто-то кашлянул.

— Мишка? — спросила испуганная Любка.

— Нет, — сказал Павло, доставая из бекеши наган, — чужие.

Любка бросилась к мужу.

— Не стреляй, Павлуша. От всех не отстреляешься, убьют.

— Живьем отдаваться?

— Спрячься.

Павло быстро оглянулся. В единственной комнате стояли стол, кровать, над которой лежали крупные тыквы. Спрятаться было некуда. Взгляд задержался на печи. У наружных дверей снова застучали и, как определялось по звуку, прикладами. Павло подошел к печи, высунул заслонку, обжегшую его пальцы. На него дохнул жар. Сунув руки, пощупал, потер ладони. Под был еще горяч. Павло схватил бекешу, еще влажную от дождя, застлал ею под, бросил в печь одежду, сапоги, уздечку и быстро вполз внутрь. Любка задернула печную заслонку и отворила дверь. В хату вошли трое казаков, и с ними какой-то юнец в погонах алексеевской дивизии.

— Засветила бы лампу, — потребовал один из вошедших казаков, — гостей в потемках встречаешь.

— Шут вас по ночам носит, — огрызнулась Любка, сдерживая лихорадочную дрожь, охватившую ее тело.

— Ишь ты какая сурьезная. Тогда я сам.

Казак, очевидно старший патрульный, присел на лавку, по-хозяйски поправил фитиль, зажег лампу.

Юнец пошарил в сенях, вернулся, нащупал хлеб, лежавший на столе.

— Теплый еще, хороший, — сказал он, — ужинали? — он указал на неубранную миску и ложку.

— Нет, снедала, — грубовато ответила Любка. — Чего ночью людей баламутите?

— Погреться пришли, на улице мокреть, — ответил молодой казак с румяными щеками. — Помню тебя, когда ты еще в девках ходила. Раздобрела…

Он сластолюбиво оглядел Любку, подкрутил усики.