Новый Мир ( № 1 2006) - Новый Мир Новый Мир

3 Векслер Александра Лазаревна (1901 — 1965) — участница ОПОЯЗа, во время пребывания Штейнберга в Петербурге — инструктор секции Народных университетов Наркомпроса, заведующая канцелярией Вольфилы, позже — критик. Иванов-Разумник писал Белому: “А. Л. Векслер — несчастная, не глупая, небесталанная, но безнадежно-мерт­вая”. Из дневника 1970 года: “В 1920 г., после самоубийства Влад<имира> Васильевича Бакрылова и объяснения со мною в белую ночь на набережной Невы, она стала говорить, что ей не остается ничего иного, как, следуя бакрыловскому примеру, броситься в воду. Вмешательство ее матери, Розалии Александровны Векслер, урожд<енной> Лейбович, Иванова-Разумника, Евгения Павловича Иванова, близкого друга Блока, письма которого я нашел недавно здесь: в 1923 г. он звал меня обратно в Питер, опасаясь как будто, что А<лександре> Л<азарев>не грозит опасность лишиться рассудка, замедлило темп”. А. Л. участвовала в обсуждении доклада А. Штейнберга “Достоевский-философ” с позиций формалистов. Семья Штейнберга поддерживала дружеские отношения с А. Векслер до конца ее жизни. Бакрылов Владимир Васильевич (1893 — 1922) — в 1918 году — комиссар театров; секретарь секции ТЕО, секретарь Вольфилы; в январе 1922 года заболел сыпным тифом; бросился в Неву 8 июня 1922 года. (См.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998, стр. 267).

4 “Сонюрочка, — пишет Штейнберг 10 декабря 1935 года, — Вы ведь понимаете, что я, по существу, предпочел бы остаться single, и для меня это лишь средство перевезти Вас сюда. Я предпочел бы всякую другую возможность. Моя женитьба сделает невозможным для меня когда-либо выступить инициатором того дела, которое мне представляется, чем дальше, тем больше — самым насущным в ближайшем еще десятилетии. Подумайте обо всем этом серьезно. Мне жаль, что я так, второпях, затронул эту тему, занимающую меня с юных лет. Но я хотел бы, чтобы Вы — мой лучший друг — в Ваших помыслах видели меня совсем ясно. Может быть, для Вас в этом есть нечто нежелательное, поделитесь со мною вполне открыто. Вообще мы не должны ничего скрывать друг от друга, дорогой мой дружок. Я полон к Вам нежности, очень-очень люблю Вас и хочу от всей души, чтобы на нашем небе, на том, которое только над нами, не было ни единого облачка. Если бы я знал, что у Вас есть терпение, что Вы верите в нашу звезду вполне, я бы вопроса о женитьбе не поднимал. Вот почему я и смотрю на весь этот проект как на „семейное событие”. Но до того, как продолжать, я хочу услышать Вас. Подумайте и напишите”. “Дело”, о котором пишет А. Штейнберг, — спасение европейского еврейства посредством просветительских и издательских проектов, в которых он участвовал. Софья Владимировна Розенблатт ответила согласием.

5 О влиянии Ф. Достоевского на развитие А. Штейнберга появляются свидетельства в его дневнике за 1915 год: “Две странички Достоевского — и все делается ничтожным. Беспредельная скорбь, беспредельное страдание”.

6 “Интуиция единства любви и смерти стала инвариантом” культуры cеребряного века (Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб.,1993, стр. 4). Штейн­берг многократно писал в дневниках о своем (и своего окружения, в том числе А. Л. Векслер) увлечении психоанализом. “На эту тему у меня скопился, и по сей вечер находится в полной сохранности, огромный материал со времени пробуждения моего интереса к таким „сумасшедшим”, как Фридрих Ницше (с 1908 г.!), и к литературе предмета (с того же приблизительно времени, т. е. свыше шестидесяти лет тому назад). Вспоминаю невольно, как Карл Ясперс, ставший авторитетным психиатром, в зиму 1929 — 30 гг. внимательно прислушивался к моему толкованию взаимоотношений между философией и безу­мием, которым <…> она, философия, часто оплодотворяется… Еще в прошлом году, под конец своей продолжительной и очень деятельной жизни, 85-ти лет от роду, он в письме из Базеля помянул эти Heidelberg’ские беседы наши…” (дневник, 23/IX 1969).

7 Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911 — 1928). Подготовка текста, послесловие и примечания Ж. Нива. Париж, “Синтаксис”, 1991.

8 Steinberg Aaron. History as Experience. Aspects of Historical Thought. — In: Stein­berg A. Universal and Jewish. Selected Essays and Studies. N. Y., 1983.

9 Steinberg A. Dostoevsky. London, “Bower & Bower”, 1966.

Суббота, 26-го марта 1966 г. 11 ч. вечера

Моцей-шаббат кодеш. “Ваикра”

Дорогая моя Сонюрочка, пишу тебе впервые твоим же сереньким пером — после того, что случилось в позапрошлую пятницу, когда я открыл внезапно в половине девятого утра, что ты меня уже не слышишь. С каким отчаянием я звал тебя! Соня, Сонюра, Сонюрочка!! Сонюрка! Софинька, Сонечка… Ты лежала, как все эти последние дни: головка на подушке, с плотно закрытыми глазами, но цвет лица зловеще пожелтел, и рот был не по-обычному полуоткрыт. Я схватился за телефон, и через 20 минут наш старый Лефман1 был у нас, чтобы беспомощно развести руками. “Все кончено”. Они не понимают, что моя связь с тобою сильнее смерти.

Доктор тут же сказал мне, что при моем состоянии здоровья кто-то должен вместо меня приняться за формальности. Я позвонил Асе, и скоро она с мужем приехала к нам. Все это было утром в пятницу, 18-го марта. Я сдерживал рыдания и кое-как справлялся с собою. Было страшно обидно. Все эти последние годы все мои молитвы кончались призывом к милосердию Всевышнего, чтобы он взял мою душу как выкуп за тебя. Я не хотел пережить тебя. Но я не успел оглянуться, как колесо уже завертелось, и в канун субботы — с удвоенной быстротой.

Воскресенье, 27 марта 66 г. 11 час. вечера

Продолжаю, Сонюрочка, моя дорогая, мое вчерашнее письмо к тебе. Колесо еще продолжает вертеться, и весь день сегодня я вел беседы около и вокруг тебя. О чем бы и с кем бы я ни говорил, с последней пятницы, все это внутреннее продолжение и развитие мыслей о тебе. Ты не отступаешь от меня ни на шаг. Мы останемся неразлучны.

В пятницу, 18-го, когда ты перестала отвечать и Ася с мужем сняли с меня все заботы по оформлению свершившегося, доктор Лефман явился вторично, чтобы убедить меня, в заботе о моем здоровье, остаться дома в день похорон, уже назначенных на воскресенье, 20-го, чтобы “не рисковать жизнью” (ведь я еще не направился от своей болезни, которая, наверное, так тебя огорчала, что сердце твое уже не смогло от этого оправиться). Я ему объяснил, что даже если это так, я поеду на кладбище (Bushey — дальний запад Лондона — ты знаешь). Ведь ты согласна с этим. Разве в обратном случае ты поступила бы иначе? Официальное свидетельство о твоей кончине д-ра Лефмана полно зловещих диагнозов, о которых он никогда не говорил даже намеками, покуда мы были вместе. Не скрою от тебя, моя милая, что я невольно стал спрашивать себя, уж не выполнила ли ты сама некое решение, при помощи лишних таблеток твоего амиталя, тщательно скрытое от меня.

Ты помнишь, как это было вечером: 17-го, вечером?

С понедельника 28-го на вторник 29-го марта, 66 г. Час ночи

Часов в 9 вечера, уже собираясь кончить день, я заглянул к тебе, чтобы удостовериться, не задремала ли ты снова, и напомнить тебе о снотворной таблетке. Ты была в обычной позе, с головкой, откинутой несколько назад на подушки. Я подошел тихонько к порогу спальни и остановился, выжидая. Но ты услышала мой тихий шаг и сразу открыла глаза. Сонюрочка, как я люблю твои глаза с их серо-голубым переливом в нежно-зеленые оттенки. Пишу и смотрю тебе прямо в глаза. Милая моя Сонюрочка, ты приподняла головку, повернула ее слегка в мою сторону, как будто обрадовавшись мне. Я подошел вплотную к постели и спросил шутливо, чем могу служить. Ты улыбнулась в ответ и спросила, не слишком ли я устал за этот хлопотливый день, да еще без помощи Аси (17-го марта день ее рождения, и накануне, в среду, она приготовила все нужное и на этот день). Я сказал, что завтра, накануне субботы, Ася снова явится, чтобы нам помочь, но, может быть, что-нибудь нужно сейчас? Ты приподнялась в постели, оперлась на правый локо­ток совсем исхудалой ручки и промолвила тихо-тихо: “Если тебе не слишком трудно, могу ли я тебя попросить вскипятить соду для гуттаперчевой бутыли, чтобы приложить к левому боку…” — “Сильно побаливает, да?” — “Нет, но чтобы легче было заснуть…”

Покуда кипятилась вода на кухне, я выразил свое огорчение, что вот, мол, еще день прошел — который уже! — а ты опять ничего почти не ела. Ты возразила, что ты ведь утром получила два яйца с сухариком, кофе с молоком и в течение дня — апельсиновый сок. Я тебя поправил: не два яйца, а всего лишь одно, а что до сухарика… И, вернувшись с бутылью горячей воды, я принес также тарелочку, на которой я намеренно оставил утром как “улику” наполовину недоеденный сухарик. Ты поблагодарила меня за горячую воду, положила бутыль под левый бок и стала меня успокаивать: “Уже делается лучше…” — “Но, милая моя, как же будет с едой?! Рассуди сама: даже если бы был весь сухарик, так ведь с тех пор прошло почти двенадцать часов. Это же настоящий пост, и сколько дней подряд! Неудивительно, что ты все больше и больше слабеешь, да и доктор наш внушает тебе день за днем, что если ты не будешь есть, никакие таблетки не помогут… Ну, скажи сама: как мне быть? Что мне делать?!.”