Минус (повести) - Роман Сенчин

Меня сейчас повсюду окружает литература. Даже улицы рядом с общагой сплошь литературные: Добролюбова, Гончарова, Руставели, Фонвизина, Всеволода Вишневского. Будто нарочно… И я постоянно вспоминаю надпись в своем синем литинститутском дипломе: «Присуждена квалификация „литературный работник“ по специальности „литературное творчество“». М-да, специальность… профессия… Литературный работник, ориентированный на литературное творчество. Ссутуленный, погруженный в размышления, с желтыми от курева пальцами. На нем древнее, интеллигентского покроя (почти как у профессора Плейшнера) драповое пальтишко, в левой руке черная сумка с бумагами, а в правой — замызганная тряпичная, с какими-то, напоминающими малокалиберные снаряды, — предметами. Семенит по забитой машинами (пробка и туда и сюда) улице поэта Руставели. И впечатление, что именно он, этот в пальто, единственный в радиусе километра, кто читал творения того, чьим именем названа улица.

Возле магазина канцтоваров палатка с овощами и фруктами. Продавщица — вечно насупленная, агрессивная девушка, очень похожая на певицу Земфиру. Прямо один в один… Наверняка она и сама это знает, потому такая всегда — отпускает кило картошки или парочку яблок, будто великое одолжение делает. Может, уверена, что тоже должна бы сейчас петь со сцены модные песни, жить в лучших гостиницах, письма мешками от фэнов каждый день получать, а вот приходится с зари до заката в холодной палатке топтаться, вдыхать бензиновый дым, терять слух от рева тоскующих в пробках машин… Но бог с ней, с этой неудачливой двойняшкой шоу-звезды (тем более что из-за ее агрессивности я редко у нее что-нибудь покупаю), — здесь же, рядом с палаткой, располагается приемщица стеклотары.

Круглая, закутанная в бушлат и платки бабулька в отличие от продавщицы овощей и фруктов обычно бодра и разговорчива. Вот увидела, что я приближаюсь, узнала, широко, не стесняясь отсутствия половины зубов, разулыбалась. Еще издали поприветствовала:

— Опять одним из первых, милок!

И углы моих губ тоже поползли в стороны — редко в Москве услышишь подобное. Даже хорошо знакомые тебе люди чаще всего здороваются сухо и делово и лишь постепенно к тебе привыкают, входят в приятельскую колею, будто от контузии оправляются. Но, наверное, мы с этой бабулькой так искренне радуемся друг другу потому, что связывает нас короткая, почти ежеутренняя традиция, ритуал сдачи-приема бутылок.

— Возьмете? — для порядка интересуюсь, опуская на асфальт свои сумки.

Бабулька стоит радушной хозяйкой на фоне колонн из пустых пока ящиков. Ее морщинистое лицо от моего вопроса делается испуганным.

— Да а как же?! Чтоб я да у тебя!.. — И торопливо снимает с ближайших колонн два ящика. — Вот сюда вот, милок, коричневые, а сюда вот — зеленые.

Постепенно опорожняю тряпичную сумку. Бабулька, вроде бы помогая, незаметно проверяет пальцами, не поколоты ли у «чебурашек» горлышки. Потом мы считаем. Шестнадцать штук. Бутылка — семьдесят копеек. Мне на ладонь ложатся одиннадцать рублей и двадцать копеек. Мелочь, конечно, — иногда, по случаю, я выкидываю в каком-нибудь кабаке за одно блюдо пару сотен. Но сейчас, в данный момент, мне почему-то приятно, я рад этим монеткам почти как гонорару. Удовлетворение, пусть короткое, согревает…

— К лету, говорят, опять до рубля повысятся, — сообщает приемщица. — И еще, слышала, пластиковые эти треклятые бутыли хотят запретить. Вроде вредные они для желудка. Тогда, может, милок, совсем хорошо все будет.

— Хоть бы, — вздыхаю, пряча деньги в карман. — Ладно, спасибо вам. До свидания.

— До свидания, милок, до свидания. Всегда тебе рады…

Двигаюсь дальше. Мимо магазина канцтоваров, где обычно покупаю тетради по сорок восемь листов для очередной повести, дальше — почта, откуда отправляю родителям письма и бандерольки со своими публикациями. Радую, так сказать… По привычке, механически, напеваю:

— Ой, а-абы чё-о. Чё, чё, чё, чё…

Сзади, рядом, под самой спиной — гудок. Отскакиваю на газон, оборачиваюсь. Меня почти подцепил широкий нос черной «Ауди». За рулем симпатичная телка с распущенными желтыми волосами. Даже не глянула в мою сторону, будто смахнула с пути бесполезный мусор. Ползет по тротуару в объезд пробок. Сука. И я кричу ей вслед, тряся кулаком и черной сумкой с бумагами:

— Сука! Тварь поганая! Пидараска!

Крики пролетают на метр, другой и растворяются в окружающем реве и гуле. А черная «Ауди» дальше, дальше — ей наплевать…

Скорым шагом от общаги до метро (я несколько раз засекал) двенадцать минут. На метро, с одной пересадкой, до работы еще полчаса. По московским меркам — недолго.

Последнее время мне кажется: в метро постоянный час пик. Кроме, может, раннего-раннего утра и позднего-позднего вечера… Я спускаюсь по эскалатору, подбрасывая ноги, скользя левой рукой по резиновой ленте поручня. Справа — плотно, чуть не на каждой ступеньке, выстроилась колонна людей. Высокие, низкие, с открытыми глазами, закрытыми…

Эскалатор длиннющий, думаю, самый длиннющий в Москве. Где-то на полпути ноги устают, я нахожу брешь в колонне стоящих и втискиваюсь туда. Отдыхаю, зеваю.

— Кислый молодой человек в сером пальто! — вдруг раздается из динамиков резкий, хамоватый голос, явно голос дежурной по эскалатору. — Пожалуйста, не загораживайте дамочку в розовой курточке! Где же, — голос становится сладким, — такие курточки приобретают? Загляде-ение!..

Ошарашенно оборачиваюсь, вижу сзади мужика в истертой кожанке с барашковым воротником. Глаза сожмурены — наверное, досыпает драгоценные минуты перед какой-нибудь сменой…

— Не иначе, — восторгается дальше дежурная, — в магазине «Меркурий» брала! — И сама же себе подтверждает: — Ну точно — в «Меркурии»! Где ж еще такую красоту-то найти?! Метро «Спортивная», улица Усачева, дом шестьдесят четыре. Да-да, Усачева, шестьдесят четыре! Вахту сдам и побегу! — И короткий музыкальный переливчик.

Реклама всего-навсего. А я уж думал, живая душа лично ко мне обратилась по микрофону… Усмехаюсь и продолжаю, подбрасывая ноги, бежать вниз.

Руководство издательства — Александр Евсеевич, Георгий Михайлович и Валентин Дмитриевич — люди почтенного возраста и достаточно большой известности. Георгий Михайлович увековечился той своей повестью, по которой сняли хит-многосерийку «Большая перемена» про вечернюю школу со Збруевым, Кононовым, Леоновым в главных ролях, а Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем, помимо прочего, удостоились персональных статей в Краткой литературной энциклопедии, что оказалась и самой полной. Подробную так и не собрали… Вообще за последние лет двадцать ограничиваются однотомными справочниками, словарями, лексиконами. Выхватывают самое броское и новомодное и лепят фолиант страниц на пятьсот. Дело сделано.

Все сейчас какое-то быстрое, скорое, непрочное. За одну ночь появляются магазинчики и так же за одну ночь исчезают, будто и не было; с шумом образуются газеты, журналы, а через пяток номеров прекращают существование. Какое-нибудь событие разрастается до размеров вселенской сенсации и тут же пропадает, заслоненное другим событием. Жизнь лихорадочна, она вздымается, вдруг распадается на части и через мгновенье сшибается, как два огромных стальных меча в руках неведомых никому великанов; сыплются ослепительные, кажется, горячие искры, но, не успев долететь до земли, гаснут. И следов, даже шлачных крупинок, от них не найдешь.

То ли дело раньше. По крайней мере если судить по рассказам руководителей нашего издательства.

Тогда, кажется, все было всерьез, весомее… Они пьют чай и вспоминают о судьбоносных встречах сХрущевым и Ельциным, в их разговорах поминутно звучат слова «гэбуха», «ГУЛАГ», «Коктебель», «Дубовый зал ЦДЛ», «Твардовский», «Симонов», «диссида», «Солженицын», «Нагибин»… Я сижу всторонке с версткой будущей тысячеэкземплярной книги, прислушиваюсь, завидую, тут же успокаиваю себя — мол, в их воспоминаниях, как обычно, все приукрашено, спрессовано, а на самом деле это лишь вспышки среди скучноватого полумрака ежедневности. Ведь и в моей ежедневности бывают вспышки…

Еще год с небольшим назад мы занимали три комнаты респектабельного небоскребика на Новом Арбате. Руководство сидело в просторном кабинете за столами, поставленными классически буквой «Т», мы с Людмилой Николаевной размещались в другом кабинете, а в третьем, окруженные техникой, хозяйничали верстальщик, техред и художник. Но в прошлом октябре подскочила арендная плата, и две комнаты пришлось отдать. Теперь верстальщик и художник трудятся на дому, а работу техреда мы делаем сообща.

В фойе — загроможденность киосками, лотками, ларечками. Шоколад, ксерокопия, моментальное фото, карты для мобильников, копчености, свежая пресса. Слева при входе — окошечко бюро пропусков, по центру — ясное дело — охранник-вахтер, справа — скрытая киоском со слоеными пирожками — гранитная плита. Я однажды заглянул за киоск и прочитал: «Вечная память работникам Минпищепрома СССР, отдавшим жизнь за Родину. 1941–1945». И два столбца фамилий. Под сотню в общей сложности… Теперь в этом здании (как, впрочем, и в трех других его близнецах-небоскребиках), на всех двадцати четырех этажах: бюро переводов, магазины сотовой связи, центры китайской медицины, радиостанции, издательства, обувные салоны, юридические услуги, дилерские, риелторские, ипотечные конторы, турфирмы… Наша комнатка на шестом этаже.