Другое имя. Септология I-II - Юн Фоссе

Доброй ночи, говорю я

и оба, та, которую определенно зовут Гуро, и Бергенец, желают мне доброй ночи, я отворяю дверцу лифта, слышу, как закрывается входная дверь, вхожу в лифт, нажимаю на кнопку с цифрой 4 и стою, а лифт дергается, и я чувствую, что устал, очень устал, бесконечно устал, и думаю, как хорошо, что я снова поехал в Берген, ведь что бы иначе сталось с Асле? он ведь лежал засыпанный снегом, больной, дрожал все время, несколько раз отрубился, рухнул без памяти и валялся там, и что было бы, не отправься я снова в Берген? вот так я думаю, а лифт тихонько ползет вверх, старый он, движется медленно, мелкими рывками, а еще я думаю, что больше не стану думать об Асле и обо всем прочем, я устал, бесконечно устал, сразу же лягу в постель, думаю я, а лифт наконец добирается до четвертого этажа и рывком останавливается, слегка пружинит вверх-вниз, а я смотрю на дверцу, и кажется, целая вечность проходит, пока я открываю ее, выхожу и – не знаю, идти по правому коридору или по левому, и ведь сколько раз останавливался в 407-м, а все равно не уверен, так что, черт побери, придется выбрать коридор наугад и посмотреть, куда он меня приведет, думаю я и злюсь, злюсь на себя, прямо-таки проклинаю себя и иду направо, вижу на двери цифру 400, иду дальше по коридору, считаю двери, цифры возрастают, и вот наконец дверь под номером 407, я сую ключ в замочную скважину, отпираю с первой попытки, вхожу, включаю свет, снимаю с плеча коричневую кожаную сумку, ставлю на стул, снимаю черное пальто, кладу на стул и ложусь на кровать, прямо так, в черной бархатной куртке и в ботинках, затем несколько раз делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, складываю ладони, осеняю себя крестным знамением и читаю про себя Pater noster Qui es in caelis Sanctificetur nomen tuum Adveniat regnum tuum, а потом читаю про себя Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое и думаю, что если Царствие Божие должно было прийти, то уже пришло, я это замечаю, вникнув чувством, всегда замечаю, сколь близок Господь, Он присутствует вокруг меня словно поле, или, может, я чувствую Его ангела, моего ангела? и если это Господь, то пусть Он хранит Асле, думаю я, пусть Бог хранит Асле, пусть Асле выздоровеет, а еще думаю, что не так уж далек тот день, когда я предстану перед Господом, в Царствии Божием, думаю я, глубоко вдыхаю и произношу про себя Кирие, медленно выдыхаю и произношу элейсон, снова глубоко вдыхаю и произношу Христе, медленно выдыхаю и произношу элейсон, повторяю снова и снова, а потом просто спокойно лежу, смотрю в пустоту перед собой и сперва ничего не вижу, только чувствую, до чего устал, а потом вижу холст на мольберте и две пересекающиеся полосы, слышу, как Аслейк говорит «андреевский крест», с крестьянской гордостью говорит «андреевский крест», и чувствую отвращение ко всей картине, нечего с ней теперь делать, только убрать с глаз долой, отделаться от нее, она же готова, хотя совсем не готова, но с нею покончено, баста, как вышло, так вышло, пусть так и остается, сверх того ничего не требуется, большой белый холст да две пересекающиеся полосы, которые образуют крест, и это он, конечно, я написал его, Асле, но не по душе мне думать об этом, сейчас не по душе, сейчас я хочу мира и покоя и читаю про себя Pacem relinquo vobis Pacem meam do vobis, говорю Мир оставляю вам, мир Мой даю вам[13] и знать не знаю, что еще мне делать с этой картиной, она одеревенелая, мертвая, просто две полосы, две линии, пересекающие одна другую, нет в ней света, которому до́лжно быть в хорошей картине, это вообще не картина, это андреевский крест, говорит Аслейк, и он прав, а он сызнова повторяет «андреевский крест», с ударением повторяет, будто гордится, что знает это выражение, гордится, что знает этакое выражение, произносит его как бы почтительно, а тем самым умаляет себя, по-крестьянски гордится выражением «андреевский крест» и делает себя меньше, чем он есть, думаю я, лежу и думаю, что мне надо просто забыть эту картину, хотя бы постараться забыть ее, но она крепко сидит в памяти, ведь иные из написанных мною картин вгрызаются в память, но подавляющее большинство образов, что вгрызаются в память, суть образы из жизни, а не мои картины, это всполохи виденного мною и запечатлевшегося, в общем-то они лишь мучают меня, поскольку я никак не могу от них отделаться, разве только через живопись, через изображение на холсте, и в какой-то мере достигаю успеха, во всяком случае, запечатлевая их на холсте, я как бы удаляю их из памяти, они уже не рвутся на поверхность, думаю я, а еще думаю, что все картины для выставки, которая вскоре состоится в Галерее Бейер, уже готовы, так что если бы я хорошенько подумал, то захватил бы их с собой и отдал Бейеру сегодня или же завтра утром, думаю я, однако я не всегда толком все обдумываю или планирую, к примеру, сегодня утром думал только о том, что надо съездить в Берген за покупками, да так и сделал, а вот завтра, когда вернусь домой, уберу картину с двумя полосами, с андреевским крестом, как говорит Аслейк, картина так и будет называться – «Андреевский крест», это название я черной масляной краской напишу поверху подрамника, как обычно, а на самой картине выведу прописное А, в правом нижнем углу, тоже как обычно, если еще не вывел… я ведь вроде уже вывел название картины, подписал ее прописным А, снял с мольберта и отставил к другим работам, которые пока не завершены и стоят подрамниками наружу между дверью в маленькую комнату и дверью в коридор, вроде бы я все это сделал, думаю я, ну а если нет, то завтра, как приеду думой, сразу ее уберу, думаю я, а потом достану другую картину из тех, что стоят в штабеле неготовых, среди тех, какие мне почти, но не вполне удалось сделать хорошими, среди картин, которым чего-то недостает, а я не додумался, что с ними делать, и потому отложил, и, когда снова вернусь на Дюльгью, наконец-то вернусь домой, я достану одну из работ, что стоят в глубине штабеля, стало быть, одну из незавершенных картин, какие я давным-давно отложил и какими не вполне доволен, достану первую попавшуюся, думаю я, а еще думаю, что