Навстречу ветрам - Петр Лебеденко

Видишь?

Проходит узкоколейка, — сказал штурман. — Чертовски похожая на нашу узкоколейку…

Сказал это, лишь бы оттянуть время. Он уже видел свою ошибку: самолет не долетел до цели, тридцать— тридцать пять километров, они были обмануты очень похожими, почти полностью совпадающими ориентирами.

А время прилета? — спросил штурман, хотя знал, что этого не следует спрашивать.

Все было и так ясно: на высоте ветер дул не с такой силой, как рассчитывали, может быть, даже в другом направлении. И ни он сам, ни командир корабля не уточнили в полете расчетные данные.

Кто ты теперь после этого? — строго глядя на штурмана, спросил Никита. — Я спрашиваю, кто ты теперь?

Кто ж я теперь? — штурман смотрел не на Никиту, а в карту. — Лапоть я, а не штурман. Лапоть, и больше никто.

А я? Кто я, по-твоему?

Так ты ж командир… — Штурман смутился, убрал планшет и с виноватой улыбкой посмотрел на летчика. — Я ведь говорил: мы точно над целью. Ты верил…

Ты говорил, я верил… Выходит, оба мы с тобой лапти. Два лаптя. Давай «Я — свой», под нами площадка.

…Никита зарулил в густую тень, падающую на землю от высоких деревьев, выключил моторы. К самолету бежали партизаны и что-то радостно кричали.

Механик опустил трап, и Никита первым вышел из самолета. Навстречу ему шел высокий плечистый человек, слегка прихрамывая на левую ногу и опираясь на палку. Это был Федор Миронович Гайдин, командир партизанского соединения. Никита знал его, и Гайдин знал Никиту: месяц назад летчик вывозил на Большую землю раненых партизан, тогда они и познакомились.

С благополучным прибытием! — Гайдин крепко пожал Никите руку, отвел его в сторону. — В дороге что случилось?

Да нет, ничего особенного…

Мы тут волновались, невесть что думали. Ваш штаб запрашивал нас…

Чертовски сильный встречный ветер, — сказал подошедший штурман, — задержал нас немного. — Он закурил, посмотрел на Никиту и добавил: — А вы, наверно, подумали, что мы заблудились?

Гайдин улыбнулся:

Заблудились? Нет, мы этого не подумали. Партизаны хорошо знают летчика Никиту Безденежного.

Гайдин присел на пенек, Никита лег рядом на траву.

Ну как там, на Большой земле? — спросил Гайдин.

В голосе его Никита уловил сдерживаемую грусть и подумал: «Вот ведь как — командир соединения, гроза фашистов, большой человек, а тоскует, должно быть, так же, как я, простой смертный…» Ему вдруг захотелось сказать Гайдину что-нибудь хорошее, теплое, не о войне, а простое, домашнее. Но что сказать? Он, Никита, сам, кроме полетов, бомбежек да аэродромных землянок, ничего не видит. Все простое, домашнее, не связанное с войной, осталось далеко позади, и оно как-то притупляется, отходит на второй план, хотя его не вытравишь из памяти. Андрей говорит: «Сердце солдата на войне должно быть закрыто для всяких чувств, кроме чувства ненависти к врагам». Может, конечно, Андрей и прав, но вот как же быть с Анкой, с сынишкой, которого они назвали маленьким Никиткой? Разве закроешь для них свое сердце? Ведь Родина, за которую бьется Никита, это не просто место на карте. Это все: люди, леса, города, Анка и маленький Никита. И вот этот человек, Гайдин, хочется сказать ему что-нибудь хорошее…

На Большой земле, — проговорил Никита, — также, как здесь. Воюют, тоскуют по близким, злятся, когда приходится отступать, радуются, когда наступают. Все так же.

Да, все так же. — Гайдин набил трубку, закурил. Огонек от спички осветил усталые глаза, лучики морщинок, рано поседевшую красивую голову. — Все так же, — медленно повторил он. — И все-таки хочется хоть одним глазом взглянуть на жизнь, которая там. Побывать бы один денек в Москве. Да нет, зачем денек! На два-три часа бы…

А мне побывать бы в Сибири, — сказал Никита. — В маленьком городке, рядом с тайгой. Ну хоть бы на пять минут. Посмотреть бы на них, потом опять сюда…

Жена, сын? — спросил Гайдин.

Анка и маленький Никита, — ответил летчик.

Мимо партизаны проносили мешочки с толом, укладывали на заранее подготовленное место и снова возвращались к самолету. Все это делалось быстро: люди знали, что летчикам дорога каждая минута. Никита смотрел на проходивших мимо партизан и думал: «А все-таки мы соврали Гайдину. Они тут волновались за нас, переживали, а мы врем. Нехорошо получается, нечестно». Он, конечно, знал, что от того, признаются ли они в своей ошибке или промолчат, ничего не изменится. Задание выполнено, все в порядке. Гайдин сказал: «Партизаны хорошо знают летчика Никиту Безденежного…» Выходит, что плохо они его знают…

Никита посмотрел на часы. Гайдин спросил:

Времени хватит? Может быть, замаскируем самолет, сообщим в ваш штаб о задержке, а завтра вылетите?

Никита упрямо крутнул головой:

Нет, завтра надо выполнять другое задание. Долетим.

Ветер будет попутный?

Никита промолчал. Они ведь сюда летели с попутным.

Нас не ветер задержал, — наконец сказал он. — Мы приняли другую площадку за вашу. И крутились над ней, как мухи над медом. И ругали партизан: куда они подевались? В общем, напутали так, что еле распутали.

Гайдин посмотрел на Никиту:

Часто так случается с тобой?

За год второй раз. В одном полете, это было еще в начале войны, совсем заблудился. Задание не выполнил, вернулся на свою территорию и сел на незнакомый аэродром. Позор. Думал, отправят в тыл…

Да, ночью, конечно, летать трудно, — сочувственно проговорил Гайдин. — Партизаны это знают, потому и любят летчиков… О своей ошибке в штабе расскажешь?

Непременно! — твердо ответил Никита. — Иначе совесть замучает.

Подошел второй пилот, доложил:

Выгрузка закончена, можно вылетать.

Гайдин сказал:

Отвезете двух пассажиров. Одного — нашего, а другого — «гостя». — И приказал проходившему мимо партизану: — Иванчук, передайте Лукину, чтоб привели пленного.

Через три-четыре минуты к Гайдину подвели пленного. Это был пожилой полковник-штабист, в золотом пенсне, с чисто выбритыми щеками, будто он только сейчас вышел из своего штаба. На лице полковника не было заметно ни растерянности, ни страха. В подтянутости его фигуры, в подчеркнутой выправке как бы сквозило пренебрежение ко всем этим людям в стареньких, с подпаленными полами шинелях и фуфайках.

Вас повезут в штаб армии, — через переводчика сказал Гайдин.

Немец безразличным голосом бросил:

Гут.

…И вот снова под самолетом темные массивы лесов, притаившиеся слепые города и деревни, реки и речушки, дороги, которые топчет враг. Звезды все так же висят над самой головой. Если хочешь, протяни руку и бери их в ладонь, только осторожнее, не обожгись. Луна скрылась за далеким невидимым горизонтом, и в небе — ночь, темная, хорошая ночь, укрывающая своих друзей от врагов. Только где-то далеко на юге подымается столб огня, освещая небо. Штурман показывает на него Никите и говорит:

Горит земля под фрицами. — И добавляет — Курс точный, командир. Сейчас пересечем Ипуть-реку, а там уже, можно сказать, дома.

4

Некоторое время Андрей вел самолет по прямой, все дальше и дальше отклоняясь от курса. Он все еще надеялся, что штурману и механику удастся найти обрыв троса и соединить его. Тогда все стало бы на свое место: разворот, исправление курса, сто восемь километров полета — и цель. Но время шло, а штурман не появлялся.

Андрей наконец решил разворачиваться при помощи элеронов. Он знал, насколько это опасно: лишнее движение, машина зароется, заскользит и тогда все. Холодок пробежал по спине. Андрей зябко передернул плечами и украдкой взглянул на второго пилота: не заметил ли? Второй пилот смотрел на землю, крепко стиснув зубы. Может быть, в эту минуту он видел страшную картину катастрофы: свист ветра в ушах, черная земля, удар, огонь…

Андрей спросил:

Саша, ты, кажется, получил сегодня письмецо?

Несколько секунд Саша молчал. Видимо, до него не сразу дошел смысл слов Андрея. Потом он ответил, словно встряхнувшись:

Да, она пишет, что Витька разбил нос своему приятелю. Паршивый мальчишка, ему бы только подраться…

Андрей по голосу Саши чувствовал, что он тепло улыбается, вспоминая жену и сына.

Будешь отвечать, напиши Витьке: дядя Андрей говорит, что драться нельзя. Не совсем нельзя, а без дела. А если по делу…

Машину качнуло, она резко накренилась на левое крыло, стала разворачиваться. Андрей сперва медленно, потом рывком повернул штурвал вправо. Ему казалось, что в это движение он вкладывает не только всю силу своих мышц, но и всю силу своей воли. Он как бы приказывал, требовал: «Нельзя! Ну, выпрямляйся. Быстро! Через минуту будет уже поздно…»

Машина продолжала зарываться. Далекий, усыпанный мелкими бледными звездами горизонт поплыл вверх, правое крыло чертило дугу по Млечному Пути. Второй пилот подался к Андрею, обдал его горячим дыханием. Андрей не отрывал взгляда от горизонта, но почему-то видел там не темную линию, а бледное Сашино лицо с глазами, полными тоски. «Она пишет, что Витька разбил нос своему приятелю. Паршивый мальчишка…» Дуга на Млечном Пути, прочерчиваемая крылом, становилась круче. Мелькнул ковш Большой Медведицы. Полярная звезда прыгнула вниз. Андрей чувствовал, как второй пилот судорожно вцепился рукой в его плечо и. сказал не своим голосом: