Слово о полку Игореве – подделка тысячелетия - Александр Костин

Сам А. А. Зализняк не исключает появления такого гения, но с исчезающе малой долей вероятности, в то время как «скептики», оглушенные неопровержимой логикой автора книги «“Слово о полку Игореве”: взгляд лингвиста», похоже, замолчали навсегда. По крайней мере, за десять лет со дня опубликования книги ни один из них не решился вступить с ним в полемику.

Любознательный читатель:

– Так что же, на этом можно ставить точку в безуспешных поисках автора «Слова о полку Игореве», заявленных в заголовке настоящей главы?

– Отчего же, точку ставить рано, если даже А. А. Зализняк оставил открытой дверь в область «вечных загадок» «Слова»: «Все это не означает, что в «Слове» нет больше ничего странного, что все загадочное объяснилось. Темная история находки памятника остается. «Темные места» в тексте остаются. Слова спорного происхождения остаются. Наша книга не решает всех этих непростых задач – она на это и не претендовала. Просто мы увидели, как мало шансов, несмотря на все эти подозрительные обстоятельства, оказалось у той прямолинейной, родившейся из надежды развязать все узлы одним ударом, гипотезы, что перед нами продукт изобретательности человека XVIII века»[299].

И не попытаться ли нам вторгнуться в это пространство «темной материи» «Слова о полку Игореве», чтобы путем сопоставления двух раздельно неразрешимых проблем попытаться разрешить их обе уже ранее испытанным нами способом, предложенным известным неопушкинистом Александром Лацисем?

Глава IV

«Темная материя “Слова о полку Игореве”»

Кто с таким искусством мог затмить некоторые места из… Песни словами, открытыми в наших старых летописях или отысканными в других Славянских наречиях?..

Уже по тому, что ответ на поставленный Пушкиным вопрос не может быть однозначным, можно полагать, что Пушкин этим вопросом проверял собственную убежденность в древнем происхождении Игоревой песни. Действительно, кто «мог затмить некоторые места…», а вернее, к какой временной эпохе принадлежит автор «Слова», так мастерски «затмивший» эти самые «места» словами, которые, вопервых, наличествуют в летописях той же эпохи, в которой протекали события, описанные в «Слове», а во-вторых, имеются в наречиях иных славянских народов, живших в эту же эпоху? Для «ортодоксов» ответ однозначен: это современник описываемых в «Слове» событий, владеющий не только старославянским языком средневековой Руси, но и смежными языками и наречиями других славянских государств этой эпохи. Нельзя исключить возможность существования такого гениального самородка, великолепного знатока старославянской словесности и фольклора славянских народов, обладающего поэтическим даром на уровне Гомера, Пиндара, Анакреона, Вергилия, Горация, Овидия и других поэтических гениев Древней Греции и Рима.

Но и у «скептиков» не менее веские аргументы по поводу наличия «темных мест» в «Слове», которые якобы были встроены в поэтическую ткань Игоревой песни более поздним автором, задавшимся целью рассказать о событиях XII века «старыми словесы», как бы перенесясь мысленно в эпоху распада государства «Киевская Русь», в силу феодальной раздробленности способствовавшей упадку Руси сильнее, чем воинствующие волны степных народов, прокатившиеся через ее территорию на протяжении более чем трех с половиной столетий, предшествующим походу Игоря в Половецкую Степь. Для этого требовалось хорошо знать средневековую Историю Руси по летописным источникам, генеалогию русских князей, начиная от Владимира Святославича (Крестителя) до сложившихся к середине XII века двух княжеских кланов («Ольговичей» и «Мономахичей») – «отъ стараго Владимира до нынѣшняго Игоря» (…растѣкашется мыслию по <генеалогическому> древу…).

Впервые гипотезу о том, что «мыслено древо» есть генеалогическое древо княжеского рода Рюриковичей, высказал А. В. Ткачев: «Под «мыслено древо», кажется, предложено все, что только возможно: мировое древо, райское, мистическое, рода человеческого, мудрости, лукоморский дуб, древо песен и поэзии. Но Автор связывал это древо с Баяновыми песнями князьям: «…старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславичу». Какое древо могло их соединять? Полагаю, только генеалогическое»[300].

Лексемы «мыслено древо» и «растекашется мыслию по древу», прозвучавшие в зачине «Слова», являются одними из самых загадочных «темных мест» Песни, над которыми билось не одно поколение «словистов».

Термин «темные места» относится не только к отдельным словосочетаниям повести, но все непонятное не только для читателя, но и для исследователя, начиная от автора самого термина А. Ф. Малиновского, что встречается при чтении или изучении памятника. А. Ф. Малиновский насчитал всего восемнадцать таких мест. Однако впоследствии, по мере изучения памятника, толкования этих самых «темных мест», при переложении его на современный язык, как это ни покажется странным, таковых «мест» становилось все больше и больше. К «темным» местам стали относить отдельные слова, перевод которых оказался затруднительным, или таковых слов нигде не обнаруживалось, кроме как в тексте «Слова». Это, прежде всего, так называемые гапаксы «Слова», которые кроме «Слова» больше ни в каких памятниках средневековья не встречаются[301]. Наиболее загадочными, не поддающимися объяснению являются названия тюркских родов, упоминаемых в «Златом слове» Святослава при его обращении к Черниговскому князю Ярославу – своему родному брату: «А уже не вижу власти сильнаго и богатого и многовоя // брата моего Ярослава съ Черниговьскими былями, // съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, // и съ ревугы, и съ ольберы. // Тии бо бес щитовъ, засапожникы // кликомъ плъки побѣждаютъ, // звонячи въ прадѣднюю славу».

К гапаксам исследователи «Слова о полку Игореве» относят этнонимы «деремела» и «хинова» (и производное прилагательное «хиновский»); глаголы «въсрожити, «потручатися»; названия предметов «засапожникъ», «шереширы», «орьтма»; таинственный «дивъ» и мифическая «карна»; прилагательное «харалужный»; долгое время к гапаксам относили якобы название оружия – «стрикусъ», однако сейчас возобладало мнение Р. О. Якобсона, предложившего видеть здесь не менее загадочное словосочетание «с три кусы».

Остальные редкие слова памятника, строго говоря, гапаксами не являются, поскольку в одних случаях существуют близкие к ним словообразования, в других – они известны либо по древнерусским памятникам, правда более позднего времени, памятникам фольклора, восточнославянским диалектам.

Кроме гапаксов и редких слов, вышедших из употребления на время написания «Слова», к «темным местам» относятся отдельные словосочетания («по мыслену древу»; «свисть звѣринъ въстазби»; «птиць подобію»; «смагу мычючи въ пламянѣ розѣ» и др.) и даже целые фрагменты текста, например: «У Плѣсньска, // на болони бѣша дебрь Кисаню // и несошася къ синему морю» – и вышеприведенный фрагмент с «черниговскими былями». Мало того, к «темным местам» можно отнести целые смысловые разделы «Слова», как, например, рассмотренный в первой главе «Зачин», а также «Побег» князя Игоря из плена, который рассмотрим несколько ниже.

Для того чтобы убедиться, что гапаксы «Слова» – действительно «темные места» памятника, нет необходимости рассматривать здесь их все, остановимся на названиях «тюркских родов», приведенных выше. Поскольку в летописных источниках и литературных произведениях Древней Руси не нашлось каких-либо следов о происхождении указанных слов, то исследователи не нашли ничего более убедительного, чем обратиться к «тюркизмам». С момента издания «Слова» графом А. И. Мусиным-Пушкиным и появлением первых переводов на современный русский язык, начиная с В. А. Жуковского, считалось, что в данном фрагменте «Слова» перечислены какие-то неведомые племена не то тюркского, не то финского происхождения, неведомо какими путями осевшие на Черниговщине. В комментариях к переводу Жуковского 30-х годов XIX века говорится о «многовойности брата Ярослава с его Черниговскими племенами-поселенцами». Тогда же А. Вельтман утверждал: «Что сии племена финского и татарского происхождения, кажется, в этом нельзя сомневаться. Вероятно, тептяри, бобили, вотяки или удморты, мордва и т. д., близкие к ним по своему происхождению». На что Н. Головин резонно возразил: «Так, вероятно, назывались Черниговские полки или дружины, но г. Вельтман говорит, что то были племена финского или татарского происхождения. Отчего же не русского?». И в самом деле, почему происхождение этих слов впоследствии стали искать исключительно на Востоке, особенно когда за дело принялись профессиональные востоковеды или ориенталисты. Так, востоковед В. А. Гордлевский был твердо убежден, что «“Слово”» насыщено живыми элементами, словесными и поэтическими, заимствованными у соседей-половцев»; а «тотемистические воззрения тюркских племен, эпические сюжеты и мотивы, характерные для сказаний тюркоязычных народов, отразившиеся в «Слове», также свидетельствуют, что его автор хорошо знал половецкий фольклор». Настолько хорошо, что другой ориентолог, Н. А. Баскаков, не исключает близких родственных связей Автора с половцами[302]. «Все это могло бы служить своеобразным комплиментом творцу великого произведения, – с явным сожалением пишет современный исследователь «Слова» В. П. Тимофеев, – если бы сие не означало, что собственно славянская культура к «Слову» отношения не имеет»[303]. «Одной из характерных параллелей, связывающих «Слово» с тюркскими эпическими образами, являются образы зверей и птиц», – констатирует Н. А. Баскаков. Но относит к таковым в том числе сокола, волка и ворона, которые являются «образцами и сравнениями, характерными для половцев». «Но если это так, – иронизирует В. П. Тимофеев, – то с какой это стати даже далекие исландцы насытили свои саги теми же «тюркскими эпическими образами» – неужто и там «оскандинавился» какой-то гениальный степняк».