Том 8. Почти дневник. Воспоминания - Валентин Катаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То же и в прочих цехах. Сталинградский тракторный полностью механизирован. Производство идет потоком.
В механическо-сборочном цехе стоит около тысячи новеньких станков, все — последнее слово техники. Сборка трактора происходит на движущейся ленте конвейера. Конвейер движется беспрерывно. Его беспрерывное движение организует стоящего у конвейера человека. Перебоев в производстве не может быть. Промедление одного влечет за собой промедление остальных. Конвейер наглядно показал непреложность того, что один за всех и все за одного. Быстрота и ритм конвейера сборочно-механического цеха определяют ритм и быстроту конвейера в литейном. Быстрота и ритм литейного требуют соответствующей быстроты и ритма подвозки и добычи угля. Ритм Сталинградского тракторного выходит за пределы одного города и начинает влиять на темпы всей связанной с ним промышленности.
Еще десять — пятнадцать таких заводов, еще десять — пятнадцать таких неуклонно движущихся кругов — и весь наш Союз начнет жить в новом, неудержимом, прогрессивно возрастающем темпе.
1931
Экспресс
По длинному коридору спального вагона идет молодой человек в темно-синем комбинезоне. Он идет против движения экспресса. Его сильно мотает. В подошвы бьет линолеум. Молодого человека подбрасывает. Он хватается за окна, за двери. Он улыбается. У него широкое, простое лицо. Вокруг шеи обмотано розовое мохнатое полотенце. Он идет умываться.
Это — герой.
Навстречу ему несется взволнованный мир облаков и деревьев.
На крышах полустанков сидят ребятишки. Они машут руками. Под деревьями, по колено в некошеной траве, полной лютиков и незабудок, стоят в развевающихся юбках девушки. Они бросают в окна поезда охапки цветов. Движение экспресса срывает их и уносит из глаз.
Под железнодорожным мостом остановился трамвай. Он пуст. Пассажиры стоят наверху и смотрят в окна поезда. Фотолюбитель наводит свой дешевый аппарат.
Волнистая линия красноармейских голов подымается и опускается на протяжении трех минут, то есть в течение трех километров.
Длинное «ура» тянется во всю длину экспресса.
Внезапно в окно вагона с силой бьет такт оркестра, вырванный из марша наподобие ромашки, вырванной из огромного букета полевых цветов, качающегося на столике тесного купе.
Едут в ночи.
Ночью на станциях, при свете факелов, к поезду выходят толпы людей. Они несут цветы, торты, молоко, мед, модели машин…
Днем на станциях, при свете солнца, к поезду выходят толпы людей. Они несут цветы, хлеб, сало, рыбу, лозунги, сделанные на листах фанеры хитрой мозаикой огурцов и редиски, чудовищные коллекции минералов.
Все, чем богаты области Советского Союза от Владивостока до Москвы, все, чем могут гордиться рабочие, колхозники и пионеры, красноармейцы, поэты, артисты, железнодорожники, охотники, кустари, — всем этим переполнен легендарный экспресс челюскинцев. В вагон-ресторане на столах качаются шоколадные пароходы, жареные свиньи на противнях, крынки меда, горы калачей, конфет. В ведрах бьется живая стерлядь Оби — подарок новосибирцев.
В коридоре международного на полу стоит модель гигантского строгального станка Уралмаша — гордость его механического цеха.
На столике кипа местных газет, и в них стихи, стихи, стихи — огромный дар провинциальных поэтов. Под потолком качается модель самолета. В тамбур втаскивают ящики яблок. Бойкая частушка бродячих актеров, сунувших задорные лица в прорезь лубка, изображающего летящий аэроплан, несется вдогонку экспрессу с крыши станции.
Роскошная корзина алых и белых пионов, корзина, которой позавидовала бы оперная певица, качается на скамеечке против купе героев.
Маленькая, аккуратная книжечка — расписание следования челюскинского экспресса в пределах Пермской дороги.
Виражи, бреющие полеты и мертвые петли, школа высшего пилотажа, — дар летчиков, сопровождающих своих кровных братьев по родине и ремеслу.
…Крошечная девочка в зеленой фуфаечке, которую осторожно держит в толстых руках большой, добродушный, простоволосый человек перед десятком кино— и фотоаппаратов на ступеньках вагона.
Это легендарная девятимесячная девочка Карина, родившаяся на борту «Челюскина», в Карском море, жившая в мешке на дрейфующей льдине и вывезенная с этой льдины на самолете героя.
Ребенок, которому принадлежит будущее, — весь этот прекрасный, замечательный, неописуемый мир.
…Первые эскадрильи, высланные навстречу героям их матерью — Москвой.
И, наконец, Москва!
1934
В зеркале Мавзолея
На Мавзолее написано: «Ленин».
Мир отражается в зеркале Мавзолея.
Ежегодно в ноябре холодным и туманным утром на белокаменных трибунах Красной площади сходятся люди.
Черные лабрадоровые и розовые гранитные плиты безукоризненно отшлифованной облицовки отражают великолепную художественную картину встречи друзей, старых боевых товарищей, братьев…
Высокая честь — быть в этот день отраженным в ступенчатых стенах Мавзолея.
Товарищи узнают друг друга в толпе и обмениваются короткими рукопожатиями. Живые приветствуют живых.
Мертвые замурованы в белую Кремлевскую стену или лежат тут же, в могилах. Они молчат, но их имена говорят на каменном языке славы.
«Фрунзе, Дзержинский…»
Это не имена мертвых. Это лозунги вечно живого, бессмертного дела.
Золотая стрелка часов на Спасской башне подходит к десяти.
Войска неподвижны.
Штатский человек с узенькой седой бородой, в шляпе, с палочкой идет к Мавзолею.
Это всесоюзный староста Калинин.
Он отражается в Мавзолее.
Боевые товарищи приветствуют своих вождей. Калинин приподымает шляпу.
Площадь, приготовленная для парада, неподвижна, как гравюра, вырезанная твердой и точной рукой на пластинке стали.
Куранты бьют десять.
Светло-шоколадная, золотистая лошадь с белыми ногами и белым лбом выносит из Спасских ворот Ворошилова. Цокают копыта.
Командующий парадом выдергивает из ножен шашку.
Зеркальная дуга салюта замирает на аршин от земли.
Ворошилов скачет по фронту.
В этот час вокруг Красной площади замирает Москва. Белые и черные лошади конницы грызут мундштуки на площади Революции.
Вдоль улицы Горького в четыре ряда стоят танки.
В витринах магазинов замерли архитектурные проекты будущих дворцов, набережных, скверов, эспланад.
Тысячеоконные корпуса будущих легких, воздушных зданий отражаются в асфальтах непомерного блеска и ширины.
Синеватые облака плывут по античным статуям верхних галерей.
Это — будущее Москвы. Но не то отдаленное будущее, которое мы предчувствовали в первые годы Октября, а близкое, реальное будущее, которое уже можно трогать руками.
Будущее, которое уже в значительной степени вокруг Красной площади стало настоящим.
Охотный ряд превращен в широкую аллею между двумя громаднейшими зданиями. Громадная площадь на Моховой залита асфальтом. И далеко-далеко открыта жемчужно-голубая перспектива с видом на Манеж, на Кремль, на Александровский сад.
То уже кусок будущей Москвы — Москвы зеленой, просторной, элегантной, красивой.
Мы умеем создавать новое, прекрасное, монументальное.
Темный, путаный, тесный мир старой Москвы раскрывается вокруг Красной площади миром светлым, чистым, красивым, нарядным.
Мы создаем свои Булонские леса и Елисейские поля.
Гремят оркестры.
Мелькают, отражаясь в Мавзолее, пехота, артиллерия, кавалерия, самокатчики, танки, грузовики…
Покрывают небо тройка, пятерка, девятка эскадрилий военной авиации.
Проносятся бреющим полетом истребители.
Они круто взмывают вверх. Они отвесно ползут по воздуху.
Это высшая школа пилотажа.
Идут районы.
Плывут воздушные шары, портреты, флажки.
Колонна семнадцатилетних юношей и девушек гордо несет плакат: «Нам семнадцать лет».
Это ровесники Октября, ровесники века социализма.
Появляется громадный самолет «Максим Горький».
С него гремит «Интернационал». Самолет плывет над площадью, как гигантский музыкальный ящик.
Отцы держат на руках детей.
Маленькая девочка сидит на цоколе трибуны. В одной руке у нее красный флажок, в другой — надкушенное антоновское яблоко. Сизые щечки замурзаны, и глазенки широко смотрят вокруг на весь этот радостный, гремящий, четкий и грозный мир Октябрьского парада.
Девочка отражается в зеркале Мавзолея.
1934
Пролетарский полководец
Передо мной на столе стоит медная гильза трехлинейного винтовочного патрона. Недавно ее нашли в лимане, на месте знаменитых перекопских боев. Пятнадцать лет пролежала она в крепком рассоле Сиваша.