Неживая вода - Елена Ершова

«Здесь найдешь ты хлеб свой…»

Игнат откинул тяжелую крышку. Из клубов пыли метнулась стайка мышей, и парень отшатнулся от неожиданности. Потом на смену испугу пришел гнев.

– Кыш! Пошли прочь! – зло закричал Игнат и смахнул на пол замешкавшихся грызунов. Те бросились врассыпную, покатились, как брошенные на дорогу камешки. Трясущимися руками Игнат разорвал холщовый мешок – просоленный, чтобы дольше хранить крупу, но уже проеденный мышами. Пальцы дрожали, выбирая катышки мышиного помета. Очистил, зачерпнул горсть гречневой крупы – и в рот. Глотал, почти не жуя. Давился, кашлял, сплевывая крупу в запущенную бороду и набирал новые горсти. Мир перед глазами подернулся рябью, и все пропало – закопченные стены церкви, скамьи и фрески. Пропал и весь внешний мир, только в голове пульсировали слова: «Благодари Господа за кров и пищу».

Игнат обессилел, ухватился ладонями за края ларя, чтобы не упасть, и замер, прерывисто дыша и икая. Живот сводило спазмами. Пульс отдавался в ушах, словно удары церковного колокола. Игнат поднял отяжелевшую голову и вздрогнул, ощутив на себе пристальный взгляд.

С иконостаса скорбно смотрел Господь.

Это была одна из немногих икон, переживших пожар. Края обуглены, вместо рамы – черная бахрома. И лик Господа – скорбный и тоже потемневший от времени и копоти, хотя подумалось, что от тяжести грехов человеческих. Из-под тернового венца текли струйки крови, и над левой бровью, где шип особенно сильно впивался в кожу, краска потрескалась. Оттого Божественный лик раскололся надвое, и правый глаз был светел, а левый – черен и пуст.

– Господи! – выдохнул Игнат и поднял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. – Благодарю тебя за кров и пищу…

Но так и не перекрестился: воспоминания прошедших дней пламенем вспыхнули в голове. И вина навалилась на Игната, словно церковный купол задрожал и обрушился на его плечи. Игнат рванул ворот тулупа и застонал, упав на колени.

– Господи, защити мою душу… – в страхе взмолился он. – Ведь я убил человека… не своими руками, но своими помыслами…

Слезы обожгли задубевшую от мороза и ветра кожу. Игнат стукнулся лбом в рассохшиеся доски пола, заплакал безутешно и горько, выплескивая всю накопившуюся тоску и муку. Уже не повернуть время вспять, не исправить содеянное. И огонь, следующий через всю тайгу по пятам Игната, наконец-то настиг его и вспыхнул в сердце, превратив его в обугленную головешку.

– В великой своей гордыне и глупости я вызвал смерть из небытия. И оставил мальца сиротой. И предал любящую девушку. На моих руках кровь, а душа отдана нечистому… есть ли этому прощенье?

«Нет…»

Голос прозвучал, как удар в набат, и гулким эхом пошел гулять по храму, отдаваясь от стен и резонируя в голове. Игнат подскочил, обвел помещение помутившимися от слез глазами, но не было никого – только с иконостаса по-прежнему строго и осуждающе взирал Господь. Показалось, что губы Его шевельнулись, и камнем упали слова: «Но ты ли виноват в этом?»

– А если не я, то кто? – машинально спросил Игнат и почувствовал, как на лбу выступил и покатился пот, словно нарисованная кровь из-под шипов.

«Тот, кто предал первым», – ответил Господь.

Его темное лицо повернулось к Игнату, и не было сомнения – это Он говорил потрескавшимися губами, это Его голос гудел и вибрировал, разрывая тишину церкви.

«Кто учинил над тобой расправу? Кто обрек на муки? Кто оставил в лесу на растерзание нави?»

– Дядька Касьян, – прошептал Игнат и прикрыл глаза.

Почудилось: снова зашумел голыми ветвями зимний лес, закружила, завыла непогода. Черные тени выросли до неба, и в наступающих сумерках сверкнул нож.

«Касьян. И Мирон. И Егор. И их жены. И их соседи, – продолжил чеканить голос, и с каждым словом обуглившееся сердце Игната болезненно сжималось. – Это с их согласия творятся темные дела во всем Опольском уезде. Это на их руках кровь Званки».

– Званку убила навь, – Игнат разлепил склеенные слезами ресницы.

Божественный лик кривился, шел рябью. Трещина стала шире, и оттуда темными сгустками начала выплескиваться кровь, стекая с тонкой переносицы и капая на губы. Изо рта Господа тут же вынырнул острый язык и слизнул капли.

«Что взять с них? – произнес Господь. – То нечисть, а то люди. Они делают дела, достойные смерти. Однако не только их делают, но и делающих одобряют. Но за любое заблуждение приходит расплата. И чем глубже заблуждение – тем страшнее расплата. Как Я стер с лица земли Содом и Гоморру, так и грешные души очистит огонь справедливого возмездия».

Господь усмехнулся, и в темном провале рта блеснули острые акульи зубы.

«Истинно говорю тебе, – выдохнул Он, и на Игната повеяло запахом меда и гнили. – В сердце твоем яд, в деснице огонь. Здесь открою путь твой: вкусив смерти – яви ее миру. Ибо настал великий день гнева Моего, и кто может устоять?»

Божественный лик окончательно почернел, раскололся надвое, и из раны потоком хлынула кровь. Ее брызги, будто кислота, обожгли Игнату лицо. Он не вскрикнул, лишь заскулил и повалился на пол, глухо стукнувшись головой и обхватив колени руками. Потом рассудок его помутился, и Игнат потерял сознание.

3

– Мама, можно я подам дяде грошик?

Мать с сомнением поглядела на бродягу: заросший, оборванный, перепачканный болотной грязью и бог знает чем еще. Вздохнула.

– Подай, Варенька. Только не дотрагивайся.

Конопатая девочка в пушистой меховой шапке, семеня, опасливо приблизилась к Игнату, положила медяк на тряпье.

– Спасибо, красавица, – прохрипел Игнат, закашлялся, прикрыл рот ладонью. – Благослови тебя Бог.

Девочка кивнула и отбежала к матери, крепко ухватила ее за руку, поглядывая на Игната настороженными пуговками глаз. Мимо прошел грузный мужчина, посмотрел на оборванца сверху вниз, скривил гримасу и щелчком бросил на землю монету.

– Дай вам Бог здоровья, пан. – Игнат накрыл медяк ладонью, подтянул к себе.

На вокзале он ошивался третий день.

Ружье Игнат продал, часть денег потратил на еду и устроил пир – ел жадно, много, без разбора. Хлеб ломал и прятал в холщовый мешочек за пазухой: на голодное время будут ему сухари. Не забыл про станционного смотрителя и поднес ему штоф водки, за что Игнату позволили ночевать на вокзале, а в остальное время попрошайничать, собирая деньги на билет до Преславы.

Интересовался Игнатом и полицейский: спрашивал, не беглый ли каторжник? Но вскоре отстал: никаких грехов за странным, вышедшим из тайги оборванцем не было, а те, что были, грузом лежали на сердце.

На соседний путь пришел пассажирский поезд. Остановился, вздохнул тяжело и густо. Из распахнутых ртов вагонов посыпались люди. К ним тут же подскочили вертлявые носильщики, похватали чемоданы. И толпа потекла мимо Игната – торопливая, кричащая тысячью ртов, тысячью ног выбивающая из перрона бетонную крошку. Эти не остановятся, не подадут. Да и как остановить несущуюся лавину? Игнат на всякий случай вжался в стену и подтянул поближе шапку для подаяний.

– Не спеши, сокол!

Парень вздрогнул, но стройная женщина в накинутом на плечи черном полушубке обращалась не к нему, а к выхваченному ею из толпы тощему мужичонке. Тот попытался вырваться, забормотал что-то гневное, но женщина, продолжая удерживать его мертвой хваткой, несколько раз торопливо огладила по спине.

– Не торопись, сокол, – повторила она напевно. – Суета твоя пуста. Судьба мимо проходит. А ты меня, сокол мой, слушай – я тебя во сне видела. Хочешь, все скажу, что на сердце лежит?

Игнат не впервые наблюдал за подобной сценой. Вокзал – пересечение путей. И как любой перекресток, имел свои законы и притягивал к себе души неспокойные, лукавые, преступные. Приютил и Игната. Всем хлеба хватало – и нищему, и вору, и уличной гадалке.

– На сердце у тебя камень, на душе тоска, – продолжала вещать цыганка, и голос ее лился, журчал, как ключевой поток. – Не радует тебя работа – серыми днями тянутся будни. Не радует жена – где та красавица с воловьими очами, с сердцем пылким, с губами сладкими, как вишни? Оплыла, как свечной огарок, заросла бытом. Не радуют и дети – для чего свою молодость извел, себя не жалел? Для того ли, чтобы сын при чужих людях на смех поднимал? Чтобы дочь с проезжими молодцами путалась? Эх! Да разве это жизнь?

Гадалка испустила вздох, и мужичонка обмяк в ее руках, задрожал мелкой дрожью, словно под воротник к нему забрался леденящий ветер. Игнат отвел глаза. Тоска кошкой заскреблась на душе, вся жизнь разом промчалась каруселью, и – остановилась. А впереди – обрыв. Страшно…

– Не жизнь… – глухо, словно зачарованный, ответил мужичонка.

«Не жизнь», – мысленно эхом повторил Игнат.

Сознание плыло. Голос молодой цыганки проникал под кожу, ядом вспенивал кровь. И было в нем что-то знакомое… Знакомое – но где Игнат слышал его?