Три солдата - Джон Пассос

Он перестал мести и смущенно оглянулся кругом. Он был один. С улицы долетел резкий голос, кричащий «смирно!». Он сбежал вниз по лестнице и выстроился в конце ряда под сердитым взглядом посаженных очень близко друг к другу, по обеим сторонам худого носа, маленьких глазок лейтенанта, черных и жестких, как глаза краба.

Рота замаршировала по грязи на учебное поле.

После вечерней зори Эндрюс постучался у задней двери ХАМЛ и, не получив ответа, направился большими решительными шагами в комнату Шеффилда.

В минуту, прошедшую между его стуком и ответом, он слышал, как колотилось его сердце. Пот слегка выступил у него на висках.

Ну, в чем дело, юноша? У вас очень взволнованный вид, сказал Шеффилд, держа дверь полуоткрытой и загораживая своей худой фигурой вход в комнату.

Можно войти? Мне нужно поговорить с вами, – сказал Эндрюс.

– Да, я думаю… мне кажется… что это будет ничего. Видите ли, у меня офицер… – В голосе Шеффилда чувствовалась нерешительность. – О, входите! – воскликнул он вдруг с неожиданным энтузиазмом. – Лейтенант Близер тоже обожает музыку. Лейтенант, это тот юноша, о котором я говорил вам. Мы должны заставить его сыграть нам что-нибудь. Если он сможет заниматься, я уверен, что из него выйдет великий пианист.

Лейтенант Близер был томным юношей с крючковатым носом, в пенсне. Куртка у него была расстегнута, а в руке он держал сигару. Он улыбнулся с явным желанием помочь этому нижнему чину освоиться.

– Да, я обожаю музыку, современную музыку, – сказал он, прислоняясь к камину. – Вы музыкант по профессии?

– Не совсем… почти. – Эндрюс засунул руки до самого дна карманов и вызывающе переводил глаза с одного на другого.

– Вам, должно быть, приходилось играть в оркестрах? Как это вышло, что вы не в музыкантской команде?

– Я играл только в университетском оркестре.

– Вы были в Гарвардском университете?

Эндрюс кивнул головой.

– Я тоже оттуда.

– Ну не совпадение ли это! – воскликнул Шеффилд. – Я так рад, что заставил вас войти.

– Вы какого выпуска? – спросил лейтенант Близер слегка изменившимся тоном, водя пальцем по своим тонким, жидким черным усам.

– Пятнадцатого года.

– Я еще не получил степени! – сказал лейтенант со смехом.

– Я хотел спросить вас, мистер Шеффилд…

– О, мой мальчик, мой мальчик, вы достаточно знакомы со мной, чтобы называть меня просто Спенсом, – прервал его Шеффилд.

– Я хотел узнать, – продолжал медленно Эндрюс, – не можете ли вы помочь мне попасть в списки отправляемых в Парижский университет? Я знаю, что списки уже составлены, хотя приказ еще не вышел… Сержанты в большинстве не любят меня, и я не знаю, как добиться этого без чьей-либо помощи… Я просто не могу больше выносить эту жизнь. – Эндрюс твердо сжал губы и устремил глаза в пол; лицо его горело.

– Ну, человек с вашим талантом, конечно, заслуживает того, чтобы быть посланным туда, – сказал лейтенант Близер с легкой дрожью нерешительности в голосе – Я сам отправляюсь в Оксфорд.

– Поверьте мне, мой мальчик, – сказал Шеффилд, – я устрою это для вас. Я обещаю. Ударим на этом по рукам! – Он схватил руку Эндрюса и горячо пожал ее влажной ладонью. – Если только это в человеческих силах, – прибавил он.

– Ну, я должен идти, – сказал вдруг лейтенант Близер, направившись к двери. – Я обещал маркизе заглянуть к ней. До свиданья… Хотите сигару? – Он протянул свои сигары по направлению к Эндрюсу.

– Нет, благодарю вас.

– Не находите вы, что эта французская аристократия просто удивительна? Лейтенант Близер почти каждый вечер ходит в гости к маркизе Ромпмувиль. Он не находит слов для восхваления ее ума. Он часто встречается там с командиром.

Эндрюс опустился в кресло и сидел, закрыв лицо руками, глядя сквозь пальцы на огонь, в котором несколько белых языков пламени поочередно цеплялись за серое буковое полено. Ум его отчаянно искал выхода.

Он вскочил на ноги и резко закричал:

– Я не могу больше выносить эту жизнь, слышите! Никакое будущее не стоит этого! Удастся попасть в Париж – хорошо! А нет – я дезертирую, и к черту все последствия!

– Но я уже обещал вам, что сделаю все, что могу…

– Ну так сделайте это сейчас же, – прервал его Эндрюс.

– Хорошо, я пойду к полковнику и расскажу ему, какой вы удивительный музыкант.

– Пойдем сейчас, вместе.

– Но это может произвести скверное впечатление, дорогой мальчик…

– Плевать! Идем! Вы можете поговорить с ним – вы, кажется, запанибрата со всеми офицерами.

– Подождите, пока я приведу себя в порядок, – сказал Шеффилд.

– Ладно.

Эндрюс шагал взад и вперед по грязи перед домом, хрустя пальцами от нетерпения, пока не вышел Шеффилд. Они пошли молча.

– Теперь подождите минуту на улице, – прошептал Шеффилд, когда они подошли к белому дому с обвитым обнаженными виноградными лозами фасадом, где жил полковник.

После некоторого ожидания Эндрюс очутился у дверей ослепительно освещенной гостиной. В воздухе стоял густой запах сигарного дыма. Полковник – пожилой человек с благодушной бородой – стоял перед ним с кофейной чашкой в руке. Эндрюс отдал честь по всем правилам.

– Мне сказали, что вы настоящий пианист. Очень жаль, что я не знал этого раньше, – сказал полковник ласковым голосом. – Вы хотели бы поехать в Париж учиться согласно новому проекту?

– Да, сэр.

– Как жаль, что я не знал этого раньше. Список отправляемых уже совершенно заполнен. Конечно, может быть, в последнюю минуту… если кто-нибудь другой не поедет… ваше имя может быть внесено. – Полковник приятно улыбнулся и вернулся обратно в комнату.

– Благодарю вас, полковник, – сказал Эндрюс, отдавая честь.

Не сказав ни одного слова Шеффилду, он зашагал по темной деревенской улице домой.

Эндрюс стоял на широкой деревенской улице. Грязь почти высохла, и ветер, в котором чувствовались уже теплые струйки, подергивал рябью редкие лужи. Он смотрел в окно кафе, чтобы увидеть, нет ли там кого-нибудь, у кого он мог бы занять денег, чтобы выпить. Он уже два месяца не получал жалованья, и карманы его были пусты. Солнце только что село после раннего весеннего дня, заливая небо, серые дома и беспорядочные черепичные крыши теплым фиолетовым светом. Слабое веяние возрождающейся в холодной земле жизни, доносившееся до Эндрюса с каждым дыханием, которое он вбирал из искрящегося воздуха, разжигало его тупую тоску и ярость.

– Сегодня первое марта, – повторял он себе снова и снова.

Пятнадцатого февраля он надеялся уже быть в Париже, свободным или полусвободным, получить наконец возможность работать. Было уже первое марта, а он все еще был тут, беспомощный, привязанный к монотонному колесу рутины, не способный ни на какое решительное усилие, и тратил все свое свободное время на то, чтобы бродить взад и вперед, как затерявшийся пес, по грязной улице от домика ХАМЛ на одном конце деревни до церкви и штаба дивизии на другом конце. Оттуда он снова поворачивал обратно, рассеянно заглядывая в окна, смотря в чужие лица невидящими глазами. Он оставил всякую надежду отправиться в Париж. Он перестал думать об этом и обо всем другом. Все то же тупое озлобленное отчаяние беспрерывно жужжало в его голове, вертясь кругом на одном месте, как испорченная граммофонная пластинка.

Простояв довольно долго перед окном офицерского кафе, он прошел немного дальше по улице и остановился точно так же перед другим кафе, где большая вывеска – «Здесь говорят по-американски» – закрывала половину окна. Два офицера прошли мимо. Рука его бессознательно поднялась, чтобы отдать честь, как механический сигнал. Было почти темно. Эндрюсу стало холодно под свежим ветром, он задрожал и бесцельно побрел по улице.

Он узнал Уолтерса, направлявшегося к нему, и хотел было пройти мимо не останавливаясь, как вдруг тот толкнул его, пробормотав на ухо: «Приходи к Горилле» – и поспешил дальше своим быстрым, деловитым шагом. Эндрюс с минуту постоял в нерешительности, опустив голову, затем побрел вялыми шагами по переулку, пролез через дыру в изгороди и вошел в кухню Горинетты. В очаге не было огня. Он угрюмо уставился на серый пепел, пока не услышал рядом голос Уолтерса:

– Я устроил тебя.

– Что ты хочешь сказать?

– Сказать? Ты спишь, Эндрюс! Они вычеркнули одно имя из университетского списка. Теперь, если ты пошевелишься и никто не забежит вперед, ты и чихнуть не успеешь, как окажешься в Париже.

– Это с твоей стороны чертовски мило – прийти сказать мне об этом.

– Вот твое прошение, – сказал Уолтерс, вытаскивая из кармана бумагу. – Отнеси его к полковнику, заставь его подписать и одним духом доставь в канцелярию сержанту-майору. Они составляют теперь подорожные.

Уолтерс исчез. Эндрюс снова сидел один, глядя на серый пепел. Вдруг он вскочил на ноги и бросился в штаб. В приемной перед канцелярией полковника ему пришлось долго ждать, рассматривая свои сапоги, густо покрытые грязью. «Эти сапоги произведут скверное впечатление, эти сапоги произведут скверное впечатление», – твердил ему внутренний голос. Какой-то лейтенант тоже ожидал приема у полковника – молодой человек с розовыми щеками и молочно-белым лбом. В одной руке, затянутой в лайковую перчатку цвета хаки, он держал свою фуражку, а другой проводил по светлым, тщательно приглаженным волосам. Эндрюс чувствовал себя грязным и скверно пахнущим в своей плохо пригнанной форме. Вид этого безукоризненного молодого человека с наманикюренными ногтями, в брюках с иголочки и ослепительно блестящих крагах, приводил его в отчаяние. Ему хотелось побить лейтенанта, заставить его забыть свой чин и важный вид.