Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

с сознанием своей силы выбрался из толпы и пошел к гостинице. Матросы, охранявшие гостиницу, пропустили его, не проверяя документов: видно, интеллигент этот был их человек, может быть комиссар, как Иван Свиридович в нашем полку. Его слова, спокойствие и такое же спокойствие матросов и солдат, охранявших площадь, убедили меня, что все главное уже произошло ночью. Конечно, интересно было побродить здесь, в центре, послушать, как кипят буржуи… Соблазнительно было вернуться к подполковнику и сообщить, что большевики захватили власть. Интересно, что сказали бы на это Залонский, его жена, ее тетка, их гость из Воронежа? Но я решил, что, пожалуй, лучше узнаю все в полку. Если даже полк выступил, чтоб бороться за революцию, я разыщу его и там встречусь с Иваном Свиридовичем. Я не сомневался, что командует полком не кто иной, как он.

Николаевский мост охраняли красногвардейцы. Первый патруль меня пропустил. Кого мог заинтересовать в этом разворошенном человеческом муравейнике подросток-солдат! Через мост шло немало народу. Безоружных — тех даже не останавливали. Но патруль со стороны Васильевского острова задержал меня. А я имел единственный документ — книжечку георгиевского кавалера. Рабочий с револьвером повертел ее в руках, спросил, в каком я полку, и уже вернул мне книжечку, готовый отпустить. Но молодой рабочий с винтовкой, стоявший сбоку, у парапета, потянул носом воздух и уверенно сказал:

— Василий Петрович! Юнкер это переодетый! Шпион! Понюхайте, как от него булками пахнет!

Вот у человека нос! Часа, может, два или три назад выпил я чашку кофе, съел свежую булочку, которую испекла тетка Марья, посидел на кухне, где пеклись эти господские булочки, — и рабочий учуял запах. Какой он стойкий, запах булки! Для голодного.

Когда я, испугавшись, что меня приняли за юнкера, стал, ничего не утаивая, объяснять, что я не юнкер, а денщик командира полка, ночевал у него на квартире и действительно съел на завтрак злосчастную булочку, это насторожило и настроило против меня не только молодого красногвардейца, но всех, кто слушал мою путаную исповедь.

— Вот гады! Наши дети куска хлеба не имеют, а они булки жрут!

— Говори правду: куда и зачем послал тебя твой офицер?

— Никуда не посылал. Я сам иду в полк.

— За кого их полк? — спросил молодой красногвардеец у того, что постарше.

— Черт его знает. Первый раз слышу про такой полк, — отвечал тот.

— Комитет у нас большевистский. И комиссар есть… Голодушка, — стал объяснять я. Но даже имя Ивана Свиридовича обернулось против меня.

— Это вы, офицерье проклятое, такую кличку комиссару дали? — возмутился молодой, которому почему-то я явно не понравился.

— Да нет. Это фамилия такая. Мы с ним в окопах вместе вшей кормили, — ответил я по-солдатски.

— И ты кормил вшей? — усомнились красногвардейцы.

Я таки не кормил их и потому смутился. Должно быть, покраснел, потому что старший, более доброжелательный, сказал:

— Плохо тебя, парень, господа офицеры врать научили. Отведи его, Илья, в районный штаб. Там разберутся.

Пока со мной разговаривали, по мосту прошли десятки людей, штатских, солдат, проехали самокатчики, и никого из них даже не остановили. А меня повели под конвоем. Вот какие парадоксы бывают. Рвался я в полк, к Ивану Свиридовичу, чтоб делать революцию, а оказался под арестом как контрреволюционный офицер или буржуй. Вот что значит не вовремя съесть свежую булочку, которая так пахнет!

Обида душила меня. Готов был реветь, как теленок, запертый в хлев.

Штаб был на Васильевском, возле завода «Сименс». Арестованных заперли на втором этаже, в большой комнате, где стояли парты, как в классе, но напоминала она скорей библиотеку: в застекленных шкафах множество книг, книги лежали на подоконнике, на диване. От такой «тюрьмы» стало еще обиднее. Ни решеток, ни стражи. Три окна выходили на узкую улицу, а там — шум, гомон, треск мотоциклетов, команды. Без конца подходили и уходили рабочие отряды. На первом этаже стоял гул от голосов, от топота ног. А здесь, на втором, лишь изредка пробегали по коридору. Но, пожалуй, особенно обидно мне стало оттого, что арестованных было всего шестеро. Четверо из них, кроме меня и какой-то простой тетки, такие, что я и сам арестовал бы их, — господчики: флотский офицер, который нервно, как тигр в клетке, ходил по комнате, длинный как жердь человек со смешной бородкой и в очках с одним стеклом (я этого типа сразу «козлом» окрестил), тихий, молчаливый господин с доброй улыбкой и еще милицейский офицер, толстый и потный.

Я сразу решил отделиться от господ и не стал отвечать на их вопросы: кто я? за что меня арестовали? что делается в городе? Но когда «козел» начал ругать большевиков, я не выдержал и закричал, что он проклятый буржуй, эксплуататор и что за такие слова его надо расстрелять. Все сразу отстали от меня и стали обходить, как заразного. А мне сделалось легче. Правда, тихий господин незаметно приблизился, когда я смотрел в окно на отряд красногвардейцев, и прошептал:

— У вас разумная тактика, молодой человек.

Я не понял, о чем это он.

А «козел», покричав еще о бонапартизме большевиков, поговорив с офицером по-французски, прочитав еще какие-то стихи на другом языке, может быть, через час — вон когда до него дошло! — высказал свою обиду на мои слова:

— А вот эксплуатацией, господин большевик, я сорок лет занимался только одной — вбивал в пустые головы таких же остолопов, как ты, древнегреческий и французский языки.

Странно, но признание «козла», что он учитель, еще увеличило мое враждебное к нему отношение.

Где-то в середине дня на первом этаже, во дворе и на улице долго и громко кричали «ура!».

— Чего они радуются? — спросил «козел», оторвавшись от книги, которую читал.

— Так радуются, когда побеждают, — сказал с кислой усмешкой тихий господин.

— Кого же они победили? — снова разошелся «козел». — Революцию? Великую. Русскую. Такую же великую, как Великая французская.

О нас, безусловно, забыли. Кому в красногвардейском штабе в день штурма Зимнего было до каких-то шести арестованных! Когда уже стемнело, не выдержала баба: молчала, плакала потихоньку, деток голодных вспоминала, а тут неожиданно разъярилась, как львица, стала бить кулаком в дверь и кричать, что даже при Николашке Кровавом арестованных кормили, а нас хотят заморить голодом.

Крик ее услышал кто-то за дверью, потому что через несколько минут в комнате появились трое: пожилой человек в шинели без погон, хромой, с палкой — инвалид; по-городскому одетая, в черной юбке и белой блузочке, девушка, к платью ее и фигуре совсем не шел револьвер на боку; и молодой красногвардеец с винтовкой.