Остров обреченных - Стиг Дагерман

совсем медленно; они просто бросили его там, оставили наедине со страхом, с невероятным ужасом перед черной змеей. Он вот-вот заплачет, смотрит на дом, на высокую мягкую траву через дрожащую пелену слез, и тут начинается дождь; сильный ливень барабанит жесткими пальцами по крышам и хлещет по траве, и вот покинутый всеми мальчик уже промок до нитки. За домом раздаются глухие раскаты грома, и внезапно оказывается, что гроза совсем близко; над крышей струятся молнии, тропинки заливает дождем, маленькие ножки скрываются под водой, трава обвисает, как мокрые после купания волосы; и тут он вдруг замечает, что ни капельки не боится, ни капельки не боится, – он настолько одинок, настолько покинут всеми, но одиночество и покинутость приятны. В целом мире есть только он и эта мокрая трава, дождь и гроза; никто не пытается оттаскать его за волосы, не пытается заставить его проглотить все, что застревает в горле, когда заставляют есть; у молний нет хлыстов, у травы нет острых ногтей, у дождя нет грубого голоса – и поэтому он кричит как одержимый и дерется как дьяволенок, когда кто-то вдруг вспоминает, что его забыли на улице, и забирает домой.

А в другой раз, когда свинка-копилка уже разбита и осколки счастья лежат на секретере, когда он украл деньги у самого себя, чтобы купить атлас всех стран, где он сможет остаться один, его отец (шофер у господ) избивает его хлыстом в одиночестве – как он вздрагивает, внезапно обнаружив, что может оставить всех и вся благодаря какому-то маленькому хлысту, и его охватывает буйная радость; он принимает удар за ударом, а потом раз за разом совершает, казалось бы, совершенно необъяснимые действия, ужасающие поступки, творит жестокости, и всё для того, чтобы его наконец избили до потери этого мира, чтобы все возненавидели его так сильно, чтобы он смог остаться в чудесном одиночестве. Вскоре он стал слишком большим для таких выходок, и тогда он с тайной радостью открывает для себя мир самоистязания с его бесконечными возможностями: оказывается, можно вообще жить в пузыре, ходить среди смеющихся людей и с легкостью превращать их смех в стрелы, вонзающиеся тебе в сердце; можно алкать противоположного пола, но также сильно алкать отчаяния и бродить ночью в праздник середины лета по огромным паркам, где под каждым кустом обнимаются парочки, и с восторженной горечью наблюдать, как сердце рвется на части от слез; а сколько всего можно сделать в этом возрасте, в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет – каждый божий день перед тобой открываются все новые и новые дороги.

Например, можно открыть для себя презрение: о, какое наслаждение, как это прекрасно, когда искаженное воспоминание о презрительно сморщившемся от смеха лице, о тысячах красных губ, покрытых проклятиями, уносит тебя вверх, во вселенную одиночества! Как-то раз один мужчина – кочегар с небольшого парома, где он еще в школе подрабатывал юнгой, лишь бы сбежать из дома, – приглашает его в кочегарку, рассказывает всякие ужасы о том, как отвратительно пахнут женщины, чем от них можно заразиться, и все это время подливает ему виски, а затем соблазняет, и все происходящее так удивительно, что он даже не успевает сообразить, что надо сопротивляться: все такое новое и незнакомое, как будто ты увидел доселе неведомое животное и тебя парализовало от изумления и страха; но потом он чувствует себя настолько грязным, что хочет сигануть за борт и утопиться, чтобы наконец очиститься, но вместо этого снова идет по палубе в кочегарку. Остальные сидят и играют в карты, сидят на полках и пишут письма, но при виде его тут же оборачиваются:

– Ну и как тебе в гостях у Кристиана? – окликает его один.

– Ты с ним хорошо себя вел? – рычит другой.

– Ну наконец-то у тебя завелся женишок! – кричит третий.

Никто его не бьет, никто не смеется, но на губах застывают презрительные ухмылки: теперь он заражен, а все остальные – на карантине. Он стоит, безвольно свесив руки, и чувствует, как презрение бьет его до крови, и тут с льющейся через край радостью понимает, что ему все равно, что презрение ему очень полезно, возможно, полезнее всего на свете, и без труда поднимается по трапу снова, потому что теперь кто-то кричит ему в спину:

– Иди отсюда! Тебе тут делать нечего! Иди к своему Кристиану, теперь будешь спать у него в каюте! Да и на койке для тебя местечко найдется!

И весь рейс он живет в каюте Кристиана, потому что там чувствует себя самым одиноким на свете, а привыкнуть-то ко всему можно; можно раскинуть руки и ноги в стороны и оставаться недоступным, как остров в море; конечно, на острове царят разбой и насилие, но когда разбойники и насильники уходят, волны снова смыкаются, и остров опять становится недоступным – до тех пор, пока не построят мост.

А потом тебя забирают домой, ты снова идешь в школу, время идет и залечивает раны, и какой-то романтично настроенный учитель внушает тебе идею о том, что есть такая штука – сублимация, можно сублимировать свои желания, можно избежать неприяностей, проделывая все действия во внутреннем мире. Ты заканчиваешь школу, устраиваешься в юридическую контору, даешь уроки языка, рано женишься и заводишь детей и долгое время не испытываешь тоски по вселенной одиночества, потому что кто-то сказал тебе, что единственно возможное – это норма, единственно возможное – смеяться в нужном месте и плакать в нужном месте, чтить обычаи и традиции и нарушать их только во внутреннем мире, столь популярном внутреннем мире; ведь хочется жить счастливо, а счастье состоит в том, чтобы не уважать себя и уважать остальных, к тому же само время уже распрощалось со всеми флибустьерами души.

И вот он сидит рядом с девушкой на краю кровати, рассвет пушистой кошкой влезает в комнату через окно, откуда видно разведенный мост – половины как раз начинают смыкаться, а из трамвайных рельсов белыми струями льется в воду песок.

– Эй, – окликает он девушку, хватая ее за плечо, потому что она заснула, – послушай, видела бы ты, как я, словно слепой котенок, два года ходил в этом треугольнике – стол, кровать, окно, – пытаясь сконденсировать свое одиночество; поверь мне, я был лучше всех, потому что мое одиночество было самым одиноким, и все это время я ощущал бессилие, понимал, что вся эта история со стихами – из которой, кстати, ничего не вышло, потому что они оказались никому не нужны – полный провал; понимал, что все происходящее между мной и письменным