Клич - Зорин Эдуард Павлович

Польщенный похвалой, Цанков порозовел:

— Я был без сознания, а ночью очнулся и добрался до наших. С тех пор мне больше не доводилось участвовать в боевых действиях. А вы, как я вижу, вернулись благополучно и без тяжелых ранений?

— Так, была маленькая царапина, — отмахнулся Лечев. Рассказывать о том, как после ранения под Бабана-Главой он был отправлен в Делиград, а оттуда вместе с Зарубиным на турецкую территорию, где, выдав себя за немецких корреспондентов, они свободно разъезжали по тылам и собирали сведения о дислокации войск, он не имел права.

— Скажи-ка на милость, — вмешался в их разговор Бо-нев, — а я и не знал, что ты участвовал в деле под Бела Планкой. Что же ты об этом ни в одном из своих писем и словом не обмолвился?

— Да полно, Константин Борисович, писал я вам и о Бела Планке, и еще кое о чем, — улыбнулся Димитр.

— Ладно-ладно, — обнял его за плечи Бонев. — Вижу, моя наука для тебя даром не прошла.

Беседа потекла по обычному руслу, посыпались остроты и прибаутки, на которые особенно щедры были габровцы Венко Мынзов и Тодор Дринов, оба сербские волонтеры, но не теряли из виду и главное: письмо Кишельского произвело на всех сильное впечатление.

Никола Цанков уже размечтался о том дне, когда свершится задуманное.

— Представляешь себе, Костя, — говорил он, глядя на Бо-нева, — въезжаю я на белом коне в родную деревню: музыка играет, пушки палят, девчата бросают цветы — и все такие красивые и нарядные, а я гляжу по сторонам с достоинством, одежа на мне справная, на боку сабля, за спиною карабин, сапоги новые блестят на солнце.

— Ишь ты, — поддел его Мынзов, — набегался у Черняева в ошметках, так чтобы сразу ему и сапоги!

— Да как же иначе? — удивился Никола. — На родной ведь земле, и не просто какой-нибудь там мазурик, а воин болгарского ополчения.

— Так уж непременно и ополчения, — сказал Дринов.

— Непременно, — подхватил Константин Борисович. — Да и Кишельский о том же пишет, чтобы стало наше ополчение надежной опорой в новой Болгарии. Я лично только так и думаю: придет день, и вокруг горстки храбрецов, которые первыми перейдут за Дунай, соберутся тысячи…

— Ох, сладко ты говоришь, Константин Борисович. А что, как посадят русские нам на шею своих воевод, да станут те воеводы пить из нас кровушку не хуже султанских беев?..

— Хватит чепуху городить! — одернул Дринова Никола. — Вот он всегда так — любой праздник испортит.

— Да не рано ли празднуете, други? — засмеялся Дринов. — Еще и за Дунай не переправились, еще и о войне не слыхать. Вот сговорятся наверху да и поладят миром? Пожалуют нам турки новый фирман, наобещают свобод да после покажут фигу. Разве так не бывало?

— Всяко бывало, — согласился Бонев, — но время теперь не то; нет, не остановятся русские на полпути, простой бумажкой от них не откупишься.

— А ты вспомни хатти-хумаюн. Чего только нам не было обещано. Так отступились же русские, сам знаешь: на твоей памяти это было, — не унимался Дринов.

— Теперь дело совсем другое, — возразил Бонев.

— Да какое другое-то? Ежели встанет весь Запад по ту сторону, так разве против всех попрешь?..

Постепенно из шутливого разговор снова становился все более и более серьезным; дело даже склонялось к жестокому спору.

— Послушай, Тодор, — сказал, недобро прищурившись, Никола Цанков, — а не подослали ли нам тебя "старые"?

Следует хотя бы в общих чертах пояснить суть неожиданно выдвинутого обвинения, которое вдруг вызвало среди присутствующих некоторое замешательство.

Дело в том, что болгарские эмигранты в Бухаресте были разделены на два непримиримых лагеря, одни из которых именовали себя "молодыми" и требовали немедленной подготовки к восстанию, во всяком случае, призывали к решительным действиям; другие, в основном люди состоятельные, среди которых было много представителей купечества, относили себя к партии "старых", объединившихся в общество, называвшееся "Добродетельной дружиной" и занимавшееся в основном благотворительными целями. "Молодые" создавали повстанческие отряды — четы — и принимали участие в вооруженной борьбе, "старые" копили деньги якобы для просветительных нужд в будущей Болгарии.

Услышав о том, что его обвиняют в причастности к "старым", Тодор Дринов побледнел и вскочил столь стремительно, что опрокинул стул.

— Немедленно возьми свои слова обратно! — закричал он в лицо оторопевшему Николе. — Мой отец был деревенским башмачником и всю жизнь гнул спину на чорбаджиев. Или ты думаешь, что, ставя заплатки на крестьянские башмаки, можно набить деньгами мошну?

Цанков тоже вскочил, и теперь они оба стояли друг против друга посреди комнаты со сжатыми кулаками, которые могли быть в любую минуту пущены в дело.

— Что за вздор? Да остановитесь же, друзья, — протиснулся между ними Бонев. — Будь хоть ты, Никола, благоразумным: ну какой же Тодор богатей? И ты, Тодор, пожалуйста, не горячись — или габровцы уже перестали понимать шутки?

— Ничего себе шутки, — несколько успокоившись, пробормотал Дринов и сел на место.

— Ладно, беру свои слова обратно, — сказал Цанков и тоже подсел к столу. Но, видимо, подозрения его еще не были окончательно рассеяны, потому что взгляды, которые он время от времени бросал на Тодора, обещали продолжение неприятного разговора: должен же он, в конце концов, знать, с кем имеет дело.

— Да успокойся ты, — понял его Константин Борисович. — Никакой Тодор не "старый", понимаешь? Ну, пришло ему желание поспорить, так что же?

Лечев, вращавшийся по большей части среди русских офицеров, не сразу понял причину разыгравшейся на его глазах ссоры. Он был плохо осведомлен в тонкостях происшедшего в освободительном движении раскола, то есть он знал, конечно, о существовании двух партий, но даже и не догадывался о том, сколь глубоки их противоречия.

А между тем вопрос этот довольно бурно обсуждался не только в среде болгарских эмигрантов и славянофилов, но и в кругах, близких к правительству. С приближением войны (а в ее неизбежности теперь никто уже почти не сомневался) необходимость выработки четкой позиции в этом весьма щекотливом деле диктовалась самой жизнью. В этом смысле, думается весьма показательно письмо председателя Петербургского Славянского общества Александра Илларионовича Васильчикова нашему генеральному консулу в Бухаресте барону Стуарту, в котором он, в частности, высказывался следующим образом:

"Принцип мой будет тот, во-первых, чтобы согласовать действия нашего комитета с мнениями и видами официальных наших представителей и, во-вторых, чтобы примирить между собой разные кружки (партиями их назвать нельзя), которые своими пререканиями много вредят общему делу. Союз между ними необходим, потому что у одних больше веса и средств, у других больше энергии и инициативы, и если бы даже их дальнейшие виды были различны, то в настоящий момент желательно, чтобы они оказали друг другу некоторую уступчивость".

История, однако, показала нереальность его затеи. Разногласия между "старыми" и "молодыми" зашли уже слишком далеко. "Старые" не только не оказали содействия в организации болгарского ополчения, но и всячески препятствовали этому.

Несколько забегая вперед, скажу, что, когда известный уже нам генерал Кишельский выехал в Румынию для сбора сведений о болгарских волонтерах, "старые" поставили об этом в известность иностранную прессу; поднялся большой шум, и Иван Кирович был отозван на родину, в результате чего вся тяжесть забот по созданию болгарского ополчения легла на плечи Николая Григорьевича Столетова…

А теперь вернемся к Константину Борисовичу Боневу. Спустя время после неожиданно происшедшей стычки, которая дала нам возможность сделать маленький экскурс в историю болгарского освободительного движения накануне войны, страсти как будто улеглись, Никола с Тодором помирились и теперь сидели рядом, на столе появилась бутыль с красным болгарским вином, Лечев пел неплохим тенором старинные болгарские песни, а Константин Борисович аккомпанировал ему на гитаре.