Перстень Рыболова - Анна Сеничева

– Это еще почему?

– Почему? – Паломник поскреб пером за ухом. – А ты на себя глянь, оборванец. Верительные грамоты твои где? Посланники где? Ишь, вышел месяц из-за туч… Я бы тебя и на порог не пустил. Не к простому человеку идешь. Кроме того… – Паломник хотел добавить что-то про градоначальника, но передумал. – Поручиться должны, что ты тот и есть, за кого себя выдаешь.

Арвельд помолчал, застегивая рясу.

– Тогда к лафийскому послу. Здесь выжидать все равно нечего.

– Этот – да, он может знать, каков ты из себя, раз вел с королем переписку относительно вас троих… – Сгарди, не поняв, поднял голову и уставился на Паломника, но тот, поймав его взгляд, пожал плечами: – так оно обычно делается.

Раздался короткий стук в дверь. Паломник встал открыть.

– Ты смотри-ка, на ловца и зверь бежит, – заметил он, выслушав монаха и прикрыв за ним дверь. – Настоятель к себе зовет.

– Обоих? – вскинув голову, спросил Сгарди. Он подумал, что тому вдруг стало известно, какой гость пожаловал в обитель.

– Нет, только меня. Хотя пойдем вместе, сразу обо всем и поговорим…

V

«Лафисс» встал на стоянку под обрывом, который венчала монастырская стена. А через четверть часа к настоятелю пожаловал гость.

Молодой человек, светловолосый и приятного вида, с безукоризненной вежливостью принес извинения за самовольство и попросил временного пристанища, сославшись на общего знакомого. Когда Златоуст мимоходом спросил, что же помешало явиться на Лакос по-людски, гость, слегка смешавшись, пояснил, что виной тому старый спор о наследстве, которое он несколько лет назад не поделил с господином Ванцерой, и из-за которого капитан, видимо, имеет на него зуб.

– Будь по-вашему, – выслушав, кивнул настоятель.

– Так я могу рассчитывать на помощь обители?

– Можете, сударь.

– Благодарю, – гость поклонился, и на солнце ярко сверкнула хрустальная сережка. Кажется, он чувствовал шаткость своего положения и сам понимал, что его хлипкая история мало кого убедит, а потому считал нужным добавить что-нибудь лестное. – Какая картина… Это вы рисуете?

Златоуст, не поняв, о чем речь, обернулся и глянул на холст без рамы, висевший на стене, точно впервые увидел. А был это вид из узенького окна кельи – на море и угловую башню. На карнизе башни, в трещине, рос кустик резеды, а в небе над крышей застыло перистое облако, схваченное вечерним солнцем. Картина была незамысловатая, но веселая, радостная. Будто тот, кто смотрел из окна, чему-то улыбался.

– Э, нет, сударь, меня господь не сподобил. Наш послушник рисует. Я раз увидел, как он углем на стене воробьев изобразил, так они как живые вышли. – Настоятель вдруг усмехнулся. – А дайте-ка я вам его наброски покажу.

Незаметно было, что гостю сильно хотелось посмотреть, но попробуй, откажи после оказанного гостеприимства… Молодой человек учтиво склонил голову.

Златоуст достал с книжной полки деревянный короб.

– Вот… Снова вид из окна, в другую сторону, дорога за ворота, лес… – Гость кивал, скользя взглядом по рисункам. Чайки уселись на крыше часовни, монахи набирают воду из колодца, стрекозы над монастырским прудом – все просто и безыскусно. – Я велел ему переписать несколько фамильных портретов с королевских альманахов, пусть у нас будет своя небольшая галерея… Посмотрите-ка, сударь. Этот, по-моему, особенно удачно вышел.

Нить разговора, и без того натянутая, резко оборвалась. Оба молча смотрели на портрет, который Златоуст достал из короба – настоятель ждал, что скажет гость, а тот, видимо, не знал, куда деваться.

Наконец Златоуст спокойно спросил:

– А ты думал, Расин – тебя не узнают?

– Так и думал, – честно ответил князь, приходя в себя. – Я ведь особа в Светломорье не такая известная… Неужели сразу поняли?

– Сперва-то решил, что показалось – просто лицом схож. А когда шрам на виске разглядел, тогда уж и узнал. – Князь непонимающе взглянул на него, и Златоуст пояснил: – Я Любомудра племянник, и на Лафии не раз бывал, тебя ребенком видел. Ты-то меня не помнишь. Да уж, дивное утро для нас обоих…

Расин, закусив губу, чувствовал, как краснеет. Чтобы скрыть неловкость, он отвернулся, будто рассматривая рисунок у окна, ближе к свету, а незаметно для себя и вправду увлекся.

На портрете ему было лет пятнадцать. Он сидел в огромном кресле, опираясь о книгу, положенную переплетом вверх на подлокотник, и мечтательно смотрел в окно. Окна на портрете не было, да и саму обстановку набросали кое-как, отдельными штрихами, но Расин помнил, как сидел именно так, напротив окна – стрельчатого, под самый потолок… Оно выходило на город. Портрет казался незаконченным, но черты лица смотрелись так, словно художник трудился над ними часами.

– Ну, ваша светлость, что не поделили с господином Ванцерой? – спросил настоятель. – Неспроста ведь такой путь выбрали…

…После короткого разговора настоятель вышел за дверь и послал за сидельцем.

– Очень плохи твои спутники? – обернувшись от двери, спросил он Расина.

– Им бы дня два не вставать, сил набраться, а там сами на поправку пойдут.

– Не беспокойся. Приглядят за ними, есть кому.

Расин приоткрыл окно. Раннее солнце золотило излучину Салагура, и князь закрыл уставшие от ночного бдения глаза, чувствуя, как ветерок обвевает лицо.

– Благодать у вас тут…

– Так оставался бы.

– Рано еще. Грехов поднакоплю, приду – чего вас зря теснить.

Дверь еле слышно скрипнула.

– Входи, входи, – пригласил кого-то настоятель. Расин глянул через плечо.

В келью вошел невысокий худой инок в темно-синей рясе с охровым кантом. Поклонился и встал у дверей. Лицо закрывал низко надвинутый капюшон. Видно, это и был Златоустов сиделец.

– А ты ступай и ни о чем не тревожься, – обратился к Расину настоятель.

Тот кивнул, отвернулся от окна и встретился взглядом с монахом.

Из-под надвинутого капюшона инока блестели глаза. Необыкновенно большие и круглые, будто даже не человеческие, они смотрели прямо на Расина. В келье стало тихо, только слышно было, как всплескивает речная волна, набегая на галечный берег.

Расин, сам того не замечая, подался вперед, пытаясь разглядеть лицо монаха. Но тот отступил назад, в тень, и теперь даже глаз его не было видно.

Долго, протяжно вскрикнула чайка, разорвав тишину.

– Ступай, ступай, – повторил Златоуст. Князь вышел, еще раз посмотрев на монаха.

– Доброе утро, Паломник, – сказал настоятель, когда за Расином закрылась дверь. – А знаешь, что за гость пожаловал? – он кивнул вслед князю.

Паломник низко пригнул голову и ответил чуть слышно:

– Не ведаю.

Златоуст улыбнулся.

– И вправду, откуда? Гостям помощь нужна, так что попрошу я тебя вот о чем…

Расин спускался по крутым истертым ступеням лестницы. Перед глазами все стоял тот набросок, в котором так удивительно была схвачена каждая черта… Настоятель сказал, кто-то из монахов умеет рисовать. Рисует с фамильных портретов… Князь приостановился, перебирая в памяти портреты, которые с него писали – не так много их и было. Обычные позы, в которых рисуют титулованных особ – полуоборот, сидя, стоя, спина прямая, подбородок поднят, волосы зачесаны. По-другому не принято. Так и разрешили кому-то из придворных живописцев малевать младшего принца лентяем, который развалился в кресле и думать забыл про учебу…

– Да нет, что же это, – прошептал князь.

Рисовали не с портрета – его и быть не могло – а по памяти. И рисовал тот, кто знал самого Расина, наблюдал эту позу, выражение лица… Нет, Златоуст не все сказал. Князь повернулся на ступенях, чтобы вернуться к настоятелю, но тут дверь распахнулась, и через порог шагнул тот самый монах.

Расин вскинул голову и застыл на месте.

Паломник потянулся за капюшоном, чтобы натянуть его на голову, но от волнения не нашел и опустил руку. Прислонился к стене. Свет из оконниц падал прямо на него, жестоко, неумолимо обнажая каждую черту лягушачьего лица. Князя взяла оторопь. Он смотрел, не отводя взгляда, и видел те самые большие, круглые, и вправду нечеловеческие глаза.

– Кто вы? – тихо спросил Расин.

Странный монах стоял, не отвечая, и тоже смотрел на князя. Наконец он поднес руку к губам и опрометью кинулся мимо. Расин остался один.

…Арвельд изнывал от нетерпения, когда Паломник вдруг ворвался в келью и захлопнул дверь.

– Что случилось? – вскинулся Сгарди.

Паломник перевел дыхание.

– Друзья твои нашлись, Арвельд!

VI

Гессен спал беспокойно. Муторный, тяжелый сон мучил его. Мальчик метался, вздрагивал, потом начинал бормотать. Паломник прислушался к его бреду, встал со своего места и склонился над Гессеном: тот говорил на старом, мертвом языке, почти забытом в Светломорье. Дернулся во сне, стал тереть шею, будто пытаясь скинуть невидимую удавку, и на ворот его упал кулон на тонкой нити.