Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России - Дмитрий Пучков

Насилие как форма развлечения часто применялось без скидок на пожилой возраст. Жительница Подмосковья Дина Новикова рассказывала, что однажды немцы зашли на кухню к её бабушке, «где на столе стояли крынки с молоком. Выпив молоко, они надевали крынки на руку и, уходя, каждый наносил бабушке удар по голове. Бабушка потеряла сознание, а после этого её парализовало»[519].

Бытом оккупантов стало не только насилие над стариками, но и убийство детей. Эта страшнейшая тема, о которой тяжело не просто писать, но даже думать. Тем не менее и умолчать об этом нельзя.

«В апреле 1942 года был жестоко, зверски убит мой одноклассник Юрий, – вспоминала мемуаристка Вера Фролова. – Его, убогого (он от рождения был горбатым), привязали к вожжам и погнали лошадь вскачь. Лошадь долго волочила окровавленного, но ещё живого Юру по мерзлым буграм. После чего “цивилизованные освободители” отвели лошадь в конюшню, а Юру добили выстрелом в упор. За что? За то, что обезумевший от голода мальчик решился украсть какую-то малость из немецкой кухни»[520].

Большое удовольствие нацистам доставляла травля детей собаками. Так, вдоволь поиздевавшись над матерью, фашисты напустили овчарок на маленькую Галю Змитрович. «Те принесли её по кусочку, – рассказывала её сестра. – Мама ещё была живая, мама всё понимала… На её глазах…»[521] Видеть подобные сцены приходилось и узнице концлагерей, повару Анне Павловой: «Собаки рвали детей… Сядем над разорванным дитяткой и ждём, когда сердце у него остановится… Тогда снегом прикроем… Вот ему и могилка до весны…»[522] Жительница Белоруссии Надежда Савицкая вспоминала, что в 1944 году после ухода немцев «пооставалось много немецких овчарок, они бросались на людей, загрызали детей маленьких. Они же были приучены к человеческому мясу, к человеческой крови. К её свежему запаху… Если мы шли в лес, то собирались большими группами. Человек двадцать… Матери нас учили, что надо ходить по лесу и кричать, тогда собаки пугаются. Пока корзину ягод насобираешь, так накричишься, что голос потеряешь. Охрипнешь. У нас раздувалось горло. А собаки большие, как волки»[523].

Зафиксирована масса случаев, когда оккупанты убивали младенцев только за то, что они мешали им отдыхать. «В избе, где нас приютили хозяева, расположились на ночлег фашистские бандиты. Среди ночи мой брат шести лет что-то настойчиво просил у матери. Он даже плакал, нарушая покой фашистских извергов. Они взяли моего брата, увели за сарай и там расстреляли», – рассказывала школьница Колчанова[524]. Аналогичные случаи предал гласности в Нюрнберге советский обвинитель Леонид Смирнов. «В районном центре Волово Курской области, в котором немцы находились четыре часа, немецкий офицер ударил головой о стену и убил двухлетнего сына Бойковой за то, что ребёнок плакал. В Злобинском сельсовете Орловской области фашисты убили двухлетнего ребёнка колхозников Кратовых за то, что он мешал своим плачем им спать»[525].

О подобном случае через много лет вспоминали и ветераны РККА. Так, Михаил Лукинов рассказывал: «В… деревне плачущий грудной ребенок мешал спать немецким солдатам. Они пронзили его штыком в колыбели, а рыдающую мать выгнали из избы на мороз раздетую. Заперли дверь и спокойно заснули»[526].

Другой эпизод, о котором рассказал москвич М. Чаусов, к счастью закончился спасением младенца. «Разболелся как-то наш грудничок Ваня, и всё бы ничего, но в избу, в которой он оказался под присмотром моей мамы, пришли на ночлег два солдата. Посреди ночи младенец расплакался, и маме никак не удавалось его успокоить. Разбуженные вояки начали нервничать, особенно тот, который помоложе. Вот он уже не просто кричит что-то угрожающее, а, схватив винтовку с откинутым штыком, решительно направляется к малышу с недвусмысленным намерением. Мама, вся в слезах, склонившись над колыбелью, прикрывает ребёнка своим телом, а фашист ищет место, куда точнее нанести удар. В самый критический момент, когда трагическая развязка казалась неизбежной, неожиданно не выдерживает второй солдат: он срывается с постели и с руганью отталкивает в сторону взбесившегося маньяка. Я не запомнил лица этого солдата, но почему-то думаю сейчас, что у него дома тоже были жена и дети и что, если ему посчастливилось остаться в живых, он стал одним из тех немцев, с участием которых впоследствии осуществлялось возрождение Германии в её современном качестве»[527].

81-летний житель Подмосковья В. Гладышев сообщил на конференции, посвящённой сожжённым деревням и городам Европы, ужасные подробности детоубийств, которые он видел собственными глазами: «Помню, как фашисты в 10-ти метрах от меня утопили девочку 3–4-х лет, она шла в колонне узников и была очень измождена и уставшей. Ноябрь был очень холодным, ребенка утопили в проруби только что замёрзшей реки. На моих глазах в замороженном помещении девочку 2–3-х лет проткнули штыком, а потом её убийца, проходя мимо меня и других бойцов, лежащих и замерзающих от холода, вытер кровь со штыка о нашу одежду. Я был свидетелем убийства двух мальчиков-братьев, они были чуть-чуть постарше меня и моего брата, они погибли за то, что решили поднять печенье со снега, которое только что уронили фашисты. И когда голодные дети вместе со снегом стали запихивать печенье в рот, их сразу расстреляли»[528].

В оккупированной смоленской деревне Клушино немец Альберт, которого местные жители за жестокость прозвали Чёртом, для забавы повесил на дереве мальчика Борю, сделав петлю из собственного шарфа. Матери в последний момент удалось спасти ребенка и почти бездыханного принести домой. Это был брат будущего космонавта Юрия Гагарина[529].

Невыносимые ужасы творились в концентрационных лагерях. Так, комендант Яновского концлагеря во Львове, где содержались евреи, поляки и украинцы, патологический садист Густав Вильгауз однажды устроил шоу для своей дочери. Он заставлял подбрасывать в воздух 2–4-летних детей и стрелял в них. Его дочь Гайкен хлопала в ладоши и просила: «Ещё, папа, ещё»[530].

Помимо повседневных убийств приметой обращения с «низшей расой» стали изнасилования. До сих пор на русском языке нет ни одной крупной работы о сексуальном насилии оккупантов над советскими женщинами[531]. Если в Германии, напротив, пестуется миф о «двух миллионах изнасилованных немок», то в нашей стране даже сама тема остаётся практически табуированной. Этому есть несколько причин. Во-первых, природная стыдливость, характерная для советского (как и для любого традиционного) общества, исключала выставление своего горя напоказ, а уж тем более превращение его в тему мемуаров. Во-вторых, невозможно представить, насколько болезненно для жертв было переживать эту трагедию внутри себя раз за разом. Война закончилась, и о плохом хотелось забыть. Наконец, в-третьих, любое напоминание о сексуальном насилии было травматично и для мужчин, в которых оно пробуждало чувство вины за то, что не уберегли своих женщин, и, разумеется, для советских властей, которые не смогли остановить врага на дальних подступах. Поэтому 70 лет после окончания войны в СССР и постсоветской России старались не бередить ещё кровоточащие раны. Однако, как бы ни было больно, мы должны осветить и эту сторону нацистской политики, так как преступные приказы и общая идеология господства повлекли за собой вакханалию надругательств над женщинами.

Насилие было обычным делом. Оно могло произойти средь бела дня просто из-за прихоти «расы господ». Невольным свидетелем такого случая стала жительница Ростова-на-Дону А. Радченко. «В соседнем квартале жила одна девочка, – рассказывала она. – Просто красавица! На затылке узлом золотая коса уложена. Стройненькая. Было в ней что-то по-особенному привлекательное. До прихода немцев ходила в легком сарафанчике из тонкой материи. Ткань плотно фигурку облегала. Идёт, а груди в такт шагам подрагивают. Крупные, упругие. Чего она из Ростова не уехала? Говорили: не хотела бабушку больную бросать. Шла она раз по улице. Ещё, запомнилось, узелок какой-то в руке несла, а на голове платок намотан, прямо по самые глаза, чтобы внимания меньше к себе привлекать. Да ещё и прихрамывала нарочно. Навстречу шли немцы. Человек пять-шесть. Гогочут. Пьяные, наверное. Один на неё пальцем и показал. Окружили они её, затащили в наш двор. Она кричать, да кто поможет? Немцы её раздели. Двое за руки держали, двое за ноги – на весу… Сначала она пыталась барахтаться, а потом затихла. Они так и оставили её во дворе. Оделась она, села. И долго-долго плакала. Я подошла, она даже голову не подняла. Её потом в Германию на работы угнали»[532].

То, как подобного рода надругательство выглядело со стороны немцев, демонстрируют слова военнопленного Мюллера, записанные в лагере британской прослушкой: «Там, где Донец впадает в Дон, нам часто приходилось летать. Там я побывал везде. Прекрасные виды, природа. Везде ездил на грузовике… Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы. Они ремонтировали дороги. Чертовски красивые девушки. Мы проезжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались!»[533]