Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич

– Нет, не пойдем! Тут поошиваемся! – запросто проговорил Иосиф.

– «Хата есть, но лень тащиться!» – процитировал я одно из любимых моих его стихотворений.

Иосиф усмехнулся. Пусть хотя бы видит, что мы знаем его наизусть.

Ночью мы долго сидели в нашем домике, вспоминали общих приятелей-горемык, пили водку. Наверно, это было неправильно после недавней сердечной операции Бродского. Голышев перед каждой новой рюмкой вопросительно глядел на Иосифа, и тот кивал. Жена его кидала гневные взгляды – но мастер гулял! Когда же еще и погулять, как не при встрече с земляками!

– Мудак! – вдруг явственно проговорила она и, поднявшись во весь свой прелестный рост, ушла наверх в комнату. Оказывается, она неплохо знает русский!

Иосиф не прореагировал, увлеченный беседой.

Прерывистой ночной сон, случившийся уже под утро, состоял из отрывков, вспышек-кадров. Пронзенный солнцем угол школьного коридора. И рыжий картавый мальчик что-то возбужденно кричит, машет руками. Это не школа против дома Мурузи. У советской власти среди многих странностей была и такая – ни в коем случае не записывать учеников в школу около дома, а посылать вдаль и каждый год переводить в другую школу, – видимо, для того, чтобы не образовывались заговоры. Этот солнечный кадр – в школе № 196 на Моховой улице, напротив теперешнего журнала «Звезда». В сорок каком году?

Уже будучи слегка знакомым с Довлатовым и отметив пока что лишь его рост, красоту и умение попадать в нелепые истории (так потом пригодившиеся ему), я вдруг однажды рассмотрел его внимательно со стороны, из троллейбуса – и оценил. Он, на две головы возвышаясь над остальными, держа за руку жену-красавицу Асю, величественно и небрежно переходил Суворовский проспект в домашних тапочках (шик!). При этом было абсолютно ясно, что он уже знает о своем величии! Почему это? – кольнуло меня. Я-то уже выпустил две хороших книги, а он пока что еще только чудит по городу – и уже уверен?

Более близкое наше знакомство случилось в гостях у Игоря Ефимова на Разъезжей, где сходились в гости к мудрому Игорю и его замечательной жене Марине все «действующие лица» той поры. Не скажу, что мы сразу «открыли души» – там было с кем побалакать – и Бродский, и веселый поэт Уфлянд, и удалой Горбовский. Но и с Довлатовым мы «отметились» и с тех пор соприкасались.

Как человек умный и тонкий (что для гения вовсе не обязательно), Серега пытался всячески затушевать свои великие замыслы, и даже рост, и, кажется, даже специально подбирал истории про то, как какой-то коротышка его побил. Довлатову это было надо. Тем более это было все правдой. Непутевый увалень, привлекательный именно неприспособленностью к подлым временам, – этот образ оказался самым востребованным и вознес Серегу. Но чувствовалась и воля, строгий его надзор за тем, чтобы все было как надо – как надо разболтанному его герою и «железному» автору. Герой должен поставлять нелепые душераздирающие истории – автор должен стальной рукой доводить их до ума, до успеха. Совместимо ли это? Конечно – герой и автор отличались у Сергея не так резко, как в случае с Зощенко, но что им было тесно в одном теле, даже таком огромном, это факт. Герой в конце концов победил автора, погубил его, привел к смерти – но это и есть высшее торжество искусства. Образ, за который не заплачено смертью, легковесен, его унесет Лета – это еще Пушкин понимал. Но не все так могут.

Но до этого было далеко. А пока что наша «ходячая дисгармония», любимый всеми городской сумасшедший радовал нас и слегка пугал: ну зачем так-то уж резко? Вижу, оглядываясь, как он победил всех нас еще тогда. Каждый из нас уже славил его, каждый норовил, опережая другого, рассказать нелепую, но трогательную историю: «А тут мы с Серегой!..» Мы как бы жалели о загубленном его нелепой натурой таланте, при этом тайно наслаждаясь своими тогдашними успехами, достигнутыми осмотрительностью и упорным трудом, – а на самом деле половина населения города уже тогда были его рекламными агентами, не подозревая об этом, а лишь спеша рассказать: «Тут мы вчера с Серегой…» Целый город он распахал под свои посевы, которых еще и не было, – но все о нем уже знали. Вот как надо начинать! Кто только не вспоминает сейчас, вплоть до правоверных коммунистов и монархистов, светлея на глазах: «А вот мы с Серегой однажды…» Всем он в душу себя вложил – веселого, «безбашенного», бесшабашного, как самое лучшее, что может быть. Вот как надо работать! Как смешны теперь все эти нынешние деятели политики и искусства, которые тупо надеются, что имиджмейкеры «нарисуют» их. Про Довлатова знали все, когда не было никаких имиджмейкеров, да и быть такой ерунды не могло. Даже люди, совсем далекие от литературных дел, радостно восклицают и сейчас: «Знаком был с Довлатовым! Как же! По Невскому шел – в халате и тапочках. Нас Сеня Левин познакомил!» Или Лева Сенин. Фамилию знакомившего уже и не помнят. Но Довлатова – да. А ты – пройдись в халате по Невскому, а потом уже и завидуй славе и успеху! Конечно, их требовалось подтвердить. В советском контексте это было довольно трудно, можно было только себе навредить советским успехом, но Довлатов и этого не упустил: «сотрудничество» обернулась великолепными байками «великого недотепы». При рождении одной из них присутствовал я. Зачем я зашел в «Неву»? Уже и не помню. Помню Довлатова, большого и грустного, с большой и растрепанной папкой в руках.

– О рабочем классе роман написал. Думал уж – верняк, напечатают. Но они и это отвергли. Все душу дьяволу продают – а я подарил ее даром!

Вот эта фраза – и есть результат, причем блистательный, переживший тот роман, даже если бы он и был напечатан – но всякую возможность напечатания Серега, я думаю, блистательно исключил.

С запоздалой уже злобой гляжу, что сам-то не помню, зачем там был, напечатался или не напечатался, – только фраза Сереги осталась. Вокруг пальца меня обвел, как, впрочем, и всех – и я его рекламным агентом работаю. Себя совершенно не помню тогда в «Неве» – а его помню. Вот так он работал – притом как бы неудачником считаясь, считаться тогда удачником было «западло».

Осталось только посеять и взрастить – почва была уже готова, как ни у кого. Пригодились и «зверства власти». Хотя если взять, скажем, жизнь Сергея в Пушкинских Горах, предшествующую эмиграции, то сразу не скажешь, кто кого больше пугал – советская власть Сергея или он ее? Но он не побоялся выйти на битву, а если и боялся, то преодолел себя, потому что понимал: не обойтись без этого, хотя это пострашней, может, чем по Невскому в халате ходить. Мог бы остаться «мальчиком из хорошей семьи», писать бы диссертацию с легким фрондерством и благополучно существовать. Мог бы стать «пивным протестантом», сетуя на загубленную жизнь. Все друзья из его свиты так и определились. А он – прыгнул. Туда, где неудачником быть стыдно – не как у нас. И победил.

Когда его книги стали приходить – помню, художник Леша Порай-Кошиц первый подарок от Сергея привез, я за голову тогда схватился: как же поднялся он, как раз за те годы, когда мы рвали глотки на трибунах – опять же готовя для Довлатова «аэродром». А Америка – катапульта, и ее использовал он. Кто только не работал на него, на этого «непрактичного увальня»! Теперь поздно волосы рвать: почему же о себе я не думал? Почему? А на каторгу охранником – пошел бы? А в незнакомую Африку, ну или там, в Америку – рванул бы? Вот – то-то и оно. Помню, особенно восхитил меня рассказ «Офицерский ремень» – как солдат проломил герою голову бляхой от этого ремня, а потом пришел к нему в больницу, чтобы герой ему составил оправдательную речь, и тот ее составил! Такой изящный сюжет, наверное, только в Америке мог появиться, где О’Генри писал! Хотя работа в лагерях тоже, конечно, сказалась. Класс!

В Америку я прилетел вскоре после Сережиной смерти – как раз договаривались с ним об этой поездке, и он писал, что будет рад, проведет меня по всем точкам, скажет и выступит. Но – раньше погиб. Слава его была уже на подходе, но расцвела позже. А я – прилетел уже к Вайлю и Генису, его друзьям, которые и моими друзьями были тоже, уже давно. Где-то в застойной еще глуши получил письмецо из Риги со статьей из «Рижского комсомольца» – «Гротески Попова». Ничего о себе лучше я не читал! Писали, что «сошлись на моей почве» на текстильной фабрике после института. Вот так!