Сын погибели - Владимир Свержин

— Я же просил тебя принести мне что-нибудь такое, что будет не зазорно надеть герцогине.

Содержатель крупнейшей в Аахене ювелирной лавки, родители которого много лет назад бежали из Ломбардии после захвата ее норманнами, как и большинство беглых ломбардцев, почитал себя подданным императора ромеев и потому, увидев грамоту с печатью Комнинов, склонился в нижайшем поклоне, предоставляя в распоряжение знатного вельможи весь свой товар.

— Ну да, — ответил он, недоумевающе глядя на Симеона Гавраса, — я и доставил такие украшения.

— Ты, должно быть, не понял меня или же не почитаешь василевса? Что это? Разве это огранка? Разве это сапфиры? А золото — где ты видел такие грубые узоры?

— Не извольте гневаться, мой господин, — развел руками ювелир. — Здесь такие узоры повсюду, и смею вас заверить, как свидетельствует мой богатый опыт, всякая дама — будь то герцогиня, или даже королева Богемии — почтет за честь надеть это богатое ожерелье.

Он замолчал, что-то обдумывая:

— Ну, может, за исключением добрейшей герцогини Швабской. Она воистину понимает толк и в золоте, и в каменьях. И то сказать, с момента своего прибытия в Аахен она трижды заезжала в мою лавку и трижды мы много говорили о красоте, тайных свойствах камней и металлов, но, увы, еще ни разу она не почтила меня покупкой. Хотя, как известно, ее муж — наш храбрый герцог Конрад — совсем не скуп.

— Может, она просто не нашла в твоей лавке чего-либо, заслуживающего внимания?

— О нет, там есть ряд вещиц очень тонкой работы, которыми я могу гордиться.

— Почему же ты принес эту цепь?

— Если вы желаете сделать подарок госпоже Никотее, то…

— Какая разница. — Голос Симеона прозвучал неожиданно резко, почти злобно.

Не зная, чем вызвано раздражение аристократа, ювелир поспешил сменить тему:

— Я заверяю вас — всякая здешняя красавица будет счастлива получить такой подарок. Вот, ежели хотите, давайте так: отошлите это украшение, или же передайте его сами, и когда ваша дама вдруг откажется принять его, то я готов выплатить столько вашей милости, сколько эта цепь стоит.

— Хорошо, — усмехнулся Гаврас, — идет. Подай мне перо, чернила и пергамент.

Ювелир не заставил себя долго ждать, и спустя минуту Симеон выводил:

Достопочтенная герцогиня!

К моему несчастью, наша первая встреча произошла при обстоятельствах, заставляющих меня с болью в сердце вспоминать тот сладостный миг, когда я увидел вас впервые. Злая судьба коварно столкнула меня с вашим отцом, к коему в сердце я всегда был расположен и, невзирая на случившееся, расположен и поныне. Нижайше прошу вас принять мой скромный дар, чтобы этой малостью хоть немного загладить тот испуг, который причинила вам наша первая встреча.

Был, пребываю и остаюсь искренне преданный вашей светлости

— Песок, — скомандовал ромей и, подождав, когда высохнут чернила, опечатал свиток черным воском. — Пошли слугу к Адельгейде Саксонской, но помни о нашем пари.

Он бросил на стол несколько золотых монет.

— Мой господин, я всегда к вашим услугам.

— И вот еще. Видишь, слуги держат коня?

— Да, о блистательный дука. Прекрасный неаполитанский жеребец.

— Прекрасный… Пожалуй, всего твоего золота не хватит, чтобы купить такого.

— Быть может, — согласился ювелир. — Но к чему мне такой конь?

— Тебе — ни к чему. Пусть его также отведут ко двору Лотаря Саксонского, и пусть твой слуга передаст, что я больше не смогу сесть на этого коня, ибо он был причиной нашего столь неудачного знакомства.

— Вы хотите отдать такого коня?! — поразился золотых дел мастер.

— Я не хочу отдать коня, я отдаю его, — отрезал Гаврас.

— Почему же вам не отправить коня с кем-то из своих людей?

— Мужлан! Это будет воспринято как признание мною вины и страх перед возмездием. Я же хочу лишь загладить неловкость. А теперь пошевеливайся. Ты знаешь, где меня искать?

— Да, мой господин.

— Тогда жду тебя с сообщением.

— Помчу, будто к ногам моим приделаны крылья.

Симеон Гаврас молча кивнул и жестом велел слуге подвести другого скакуна.

Время пожирало жизнь час за часом с тупой методичностью, как старый мерин — овес из сумы. Симеон Гаврас ходил по комнате, явственно чувствуя, как не хватает ему воздуха. От мощных каменных стен тянуло сыростью. Он вспоминал дворец отца, откуда было видно море, и даже в самое ненастье, когда ветер беспощадно обрушивал вспененные яростные волны на скалы, из окон дворца мир представлялся куда более совершенным, нежели сквозь узкие бойницы этого многобашенного чудовища.

Симеон Гаврас ходил по комнате, пытаясь унять волнение. Недавний разговор с Никотеей впивался в его сознание злее, чем аланские стрелы в живую плоть.

«Разве может быть она столь безжалостной? Разве такое возможно? Совсем недавно я видел ее хрупкой, беззащитной — там, у нас в Херсонесе. И потом, в Киеве, и по дороге к этому проклятому колдовскому озеру. Что же изменилось с той поры? Или впрямь она жестока и бессердечна, как все Комнины? Она говорит, что любит меня, и без всякого сожаления приносит в жертву своего мужа и дядю-василевса. Как знать, не стану ли я третьим в этом списке? Неужели был прав отец, утверждая, что только власть, только достижение поставленной цели имеет значение, а все остальное — прах и пустая болтовня? Нет, не может быть. Конечно же, я ее неправильно понял. Муж… А что муж? Она никогда его не любила. А дядя упек ее мать в монастырь, да и Никотею держал там несколько лет. Нет, она не злодейка, она лишь пытается спастись, и я для нее сейчас — соломинка, за которую хватается утопающий. Разве я могу подвести любимую? Даже если предположения, на горе мне, верны, разве это убивает любовь?»

Гаврас сжал ладонями виски.

«Нет, я точно чего-то не понимаю и чего-то не знаю. Я должен делать так, как велит она. Я представить не могу, каких терзаний стоят Никотее решения, о которых она мне поведала».

В дверь тихо постучали, и слуга, с порога определив настроение господина, коротко известил:

— К вам гость.

— Кто, ювелир?

— Нет, монсеньор. Барон ди Гуеско.

Анджело Майорано уже входил в комнату, не дожидаясь разрешения.

— А, это ты… — Гаврас измученно поглядел на соратника.

Тот изогнулся в поклоне.

— Хорошо, что ты пришел. Мне надо посоветоваться.

— Это и впрямь очень удачно, потому что, когда я уеду, вам, мой друг, будет сложно завязать со мной беседу.

— Ты уезжаешь? Куда же?

— Во Францию. Исполнять порученное Его Святейшеством.

— Но ты ведь говорил… — удивляясь, поднял брови Гаврас.

— Говорил, — подтвердил Майорано. — Как обычно — чистую правду. Но дело в том, что когда в подобные игры начинает играть ваша милая родственница, обстоятельства порою меняются очень быстро, а слова «правда» и «ложь» перестают что-либо значить.

— Ты хочешь сказать — Никотея посылает тебя во Францию?

— Должно быть, небу угодно, чтобы я все-таки посетил этот край. А прелестная севаста по мере сил способствует воле небес… Когда б я был ваятелем, как те древние, я бы почел за честь наградить ее чертами языческую Венеру. Надели меня Господь талантом управляться с рифмами, как с мечом, — мучил бы окружающих стихами, повествуя о ее красе. Если бы владел кистью более, чем нужно для покраски корабельного борта, — непременно бы придал ее черты Мадонне… Но я всего лишь грубый вояка. И как вояка говорю вам, мой герцог: только в делах постельных к этой женщине следует держаться поближе. Во всех остальных будьте от нее подальше.

— Ты лжешь! — сжал кулаки Симеон Гаврас.

— Для чего мне это? Искать с вами ссоры — какой в том резон? Мы проделали немало миль вместе — и по морю, и на суше, и, хоть сложно в это поверить, я питаю к вам добрые чувства. Поэтому повторю: коль уж вы не умеете, подобно мне, кланяться и улыбаться, пряча за спиной кинжал, держитесь от нее подальше. Из всех мной виденных ядовитых змей эта — самая опасная.

— Да как… — разгневанно начал Гаврас, но тут в дверь опять постучали.

— Мой господин, прибыл ювелир.

Симеон осекся на полуслове.

— Что ж, хоть и грустно расставаться, но мне пора. Не поминайте лихом. И если ничем не могу помочь, то уж ни в коем случае не хочу мешать. — Майорано откланялся и поспешил удалиться, оставив Гавраса в гневе и растерянности.

Вошедший ювелир с тревогой покосился на побагровевшего вельможу, сжимающего и разжимающего кулаки.

— Вы разве уже знаете? — опасливо спросил он.

— О чем?

— Лотарь Саксонский не принял вашего коня. Он заявил, что его мекленбургские скакуны, хоть это грех так говорить, не хуже вашего дженета. И очень скоро на турнире вы в этом убедитесь.

— Вот как, — вспыхнул Симеон Гаврас, перекатывая желваки на скулах. — Тем хуже для него. Уходи!