Наследники - Олег Юрьевич Рой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Арине вдруг вспомнилось, как она в детстве отковыривала корочки с разбитых коленок. Увлекательнейшее занятие! И больно, и сладко, и даже гордость какая-то внутри: вон как долго рана не заживает! В сущности, Камилла тем же самым занимается: выдумала себе болячку и ковыряет ее если не с остервенением, то как минимум с упоением. Нет, ясно, что боль после смерти отца у нее не выдуманная, но лет-то сколько уже прошло? Если бы не ковыряла, уже и затянулось бы. И не скажешь, что, дескать, молодая еще, поумнеет: ей, конечно, не сорок лет, но ведь и не семнадцать. А мать, вместо того чтоб шлепнуть по рукам – не ковыряй, до заражения крови доковыряешься – потакает. Жалеет? Или тут что-то другое?
– Вы же смогли.
Она сразу пожалела о сказанных словах, но Карина Георгиевна почему-то не рассердилась, не осадила наглую следовательшу – дескать, кто ты такая, чтоб судить. Как будто у Арины – а может, и не только у нее – было это право. Судить. Может, драгоценная Камилла своими истериками и мать уже достала? Или нет, не достала, а, скажем, оттоптала окружающим немалое количество мозолей? Наверняка же от ее вспышек многие успели пострадать. А матери приходится итоги этих взрывов сглаживать, смягчать, восстанавливать разрушенное. Но и не защищать дитятко она не может, вот в чем беда.
Та усмехнулась – не то горько, не то снисходительно:
– Я – другое дело. Театр – это ведь вовсе не волшебный замок с нежными эльфами, театр – это жестокое место, нередко и грязное. А я более-менее всю жизнь возле. Мне столько повидать пришлось, что скандалом больше, скандалом меньше – какая разница. Если жизнь преподносит тебе кучу… навоза, начинай копать грядку под помидоры. А если в тебя швыряют камни, начинай строить стену. Или фундамент для будущего дома, неважно.
– Это откуда?
– Не знаю, не то вычитала, не то услыхала. Давным-давно. Так и живу.
Формула была не просто хороша или там красива, она была… жизненной. Если тебя забрасывают навозом – копай грядку под помидоры, а если камнями – начинай строить стену. Бабушка говорила: не знаешь, что делать – сделай хоть что-нибудь, хоть пол вымой…
– А Камилла не так… – задумчиво, словно для себя, проговорила она, подумав, что демонстративно громкие, почти наглые запросы Марата – честнее, чем нарочитая скорбь Камиллы. С Маратом все ясно: он может сколько угодно на все камеры рассказывать про свои чувства к отцу, про свою о нем память – но ведь не скроешь: эти самые камеры ему куда как важнее, чем любовь и память. Что он там на самом деле чувствовал и чувствует к покойному Шумилину – бог весть. Может, и ненавидит, если, к примеру, мать из-за этой истории чувствовала себя несчастной. А может, и впрямь любит – если та же мать о Шумилине тепло отзывалась, да и из детства у него теплые воспоминания остались. Но сейчас ему важно внимание СМИ, а прочее – инструмент, не более. Он, собственно, и не скрывает. А Камилла – как устрица, которой в мякоть попал обломок. Только устрица обволакивает помеху слоями перламутра, чтобы не кололо, не саднило. Камилла же вытаскивает свою боль, любуется. Не трогала бы – уже жемчужина бы получилась, а так – действительно, недолго и до заражения крови доковыряться.
Нина Игоревна, подумалось вдруг Арине, тоже всю жизнь в театре. как Карина Георгиевна. Откуда бы взяться тонкокожести и прочей обидчивость?! А она – в петлю полезла. Только и разницы с Камиллой, что Шульга – молча сгорела, а Шумилина-младшая пылает чуть не напоказ.
– Она чувствительная очень, – мягко заметила Карина Георгиевна. – Наверное, и мы тут виноваты, избаловали. Надо было построже. Но как построже, когда от каждого всхлипывания душа в пятки уходит и сердце останавливается? Мы за нее боялись очень. Она ведь недоношенной родилась. Семимесячной. И до самой школы из болячек не вылезала. А первый год вообще вспомнить страшно. Я с ног валилась, Лина с Камиллой ночи напролет просиживала.
Арина почти обрадовалась: не придется выдумывать, как бы навести разговор на Полину Балаян, наверняка Лина – это она и есть. Подруга семьи, как сказал Марат. Но спросила, как будто впервые это имя услышала:
– Лина? Кто это?
Карина Георгиевна вдруг замолчала, глядя на Арину странно остановившимися глазами – кто ты, девочка? Что ты тут делаешь? С какой стати я перед тобой откровенничаю? Но, вздохнув, пояснила:
– Так сразу и не скажешь. Подруга, наверное. Хотя Лина – это гораздо больше, чем подруга. Она давным-давно уже член семьи. Мы с ней на филфаке вместе учились. Нас лириками звали. Не за любовь к романтике, а за имена: Полина – Лина, я – Рина. Только дипломы получили, тут девяностые. Работы нет, кроме как в школе, где зарплаты на буханку хлеба хватает, да еще и дождись ее, зарплаты. Я-то замужем уже была, на четвертом курсе выскочила, нам родители мои помогали. А Лина… Перебивалась репетиторством, но что такое русский язык? Не математика, не английский. И она вдруг взяла и всю жизнь резко перевернула. Выучилась на системного администратора или как это называется? Потом… мне тогда не до нее было, да и поссорились мы. Нет, не поссорились, а… Я Мишу к ней приревновала, очень глупо. Я тогда его ко всем ревновала, дурочка. Да еще и со здоровьем у меня тогда проблемы начались… – Карина Георгиевна помрачнела, замолчала надолго. Арина попыталась сообразить, почему это вдова вдруг разоткровенничалась, но так ни до чего и не додумалась, кроме банального чисто человеческого желания поговорить, как с попутчиком в железнодорожном купе. – Потом как-то все сошлось. Ссоры забылись, Камилла родилась, а ребенок многое меняет. Расставляет приоритеты: что важно, а что так, иллюзия. Если бы не Лина, я не справилась бы. И вот до сих пор дружим. Вот, смотрите, это мы после второго курса.
Она протянула Арине полароидный снимок: две улыбающиеся девушки в окружении буйной, просвеченной солнцем зелени.
– Как похожи! И не родственники?
– Насколько мне известно, нет. Может быть, армянская кровь дает себя знать? Лина – Балаян, а у меня бабушка армянка была. Мы во время вступительных экзаменов познакомились – именно потому, что похожи почти как близнецы, там еще история
