Голубой ангел - Франсин Проуз

Проходит несколько тягостных минут. Продавцы либо заняты, либо нарочно их не замечают. Наконец появляется нервический молодой че­ловек. Он, похоже, побаивается Руби – существо противоположного по­ла, и это чувство явно взаимно. Она понятия не имеет, чего хочет, что ей нужно, что обозначают эти непонятные ряды цифр. Свенсон вспоми­нает, как Анджела бодро чирикала про гигабайты и RAM. Почему Руби ничего этого не знает?

Руби глядит на паренька, потом на Свенсона. Она вот-вот разрыдает­ся. Даже застенчивый продавец неуклюже пытается ее утешить. Ласко­во, по-братски, и Свенсон понимает: никак не для того, чтобы зарабо­тать побольше комиссионных, а исключительно чтобы не дать Руби у них на глазах рассыпаться на кусочки. Он показывает ей компьютер, ко­торый, по его словам, вполне может удовлетворить всем ее нуждам – будто она знает, каковы ее нужды, и сумела выразить это словами. В спи­ске самых дешевых эта машина стоит третьей. Свенсон готов обнять парня, но понимает: это только усугубит неловкость ситуации.

Каким-то образом им удается с минимумом неудобств оформить по­купку, и они пристраиваются в хвост длиннющей очереди в кассу. Когда он приезжал сюда с Анджелой, никакой очереди не было. Продавец взял кредитную карточку Анджелы и куда-то упорхнул, Анджела бродила по залу и разглядывала компьютеры, а Свенсон наблюдал за ней. Карточку тут же принесли обратно, и Анджела расписалась.

На сей раз все гораздо сложнее. Аппарат отказывается принимать кредитку Свенсона, отчего тот впадает в панику: он уверен, что незамет­но жизнь его рухнула, на него свалилась беда – что-то связанное то ли с Анджелой, то ли с путешествием на Манхэттен.

Юная кассирша говорит:

– Такого никогда прежде не случалось.

– Попробуйте еще разок, – советует Свенсон. Но и во второй раз не срабатывает.

– Что же такое? – говорит Свенсон. На третий раз он возмущается:

– Что, черт подери, происходит?

Кассирша не подымает на него глаз, сидит, уставившись на экран. Наконец радостно улыбается. Аппарат принял карточку! Свенсон под­писывает талон, и они с Руби уходят.

Пока они стоят в очереди машин у склада, Свенсон пытается пой­мать по радио какую-нибудь музыку.

– Пап, ты не мог бы это выключить? – говорит Руби. Он обиженно выключает радио.

– Извини, – говорит Руби.

– Можешь не извиняться.

Парни на складе никак не могут найти заказ Руби. Проходит пять, десять минут. Свенсон старается сохранять спокойствие, но внутри у него все клокочет. Он нервно постукивает ладонью по рулю. Что-то детское, глубоко в нем сидящее, очень хочет дать Руби понять, сколь­ко неудобств она ему доставляет. Пусть она хоть разочек почувствует себя виноватой.

Руби смотрит прямо перед собой, а Свенсон непрерывно крутится, бросает сердитые взгляды на окошко выдачи. Ему хочется обнять дочку, прижать к себе, сказать, что все будет хорошо, что они с Шерри ее лю­бят и всегда будут любить. Наконец откуда-то появляются их коробки и даже молодой культурист, которого в виде компенсации за задержку по­слали погрузить покупку в машину.

Только выехав на шоссе, Свенсон находит в себе силы завести раз­говор.

– По-моему, ты сделала хороший выбор, – говорит он. – Компьютер очень пригодится, тебе легче будет писать свои работы…

– Истории болезни, – поправляет его Руби.

Надо позвонить Анджеле, думает Свенсон.

– Истории болезни, – послушно повторяет он.

Три отрывистых удара по стеклу в двери. Так стучит только Анджела.

Днем, вернувшись с Руби из «Компьютер-Сити», он позвонил Андже­ле в общежитие, оставил на автоответчике сообщение – попросил зай­ти к нему в кабинет в понедельник утром. Если бы он позвонил ей до­мой, пришлось бы по телефону рассказывать про встречу с Леном. Нет, лучше уж лично. Тогда это показалось ему мудрым решением. Но теперь ему хочется вскочить и бежать, улететь первым же самолетом на Таити. Или еще куда. В Сиэтл. Он представляет, как сидит в какой-нибудь убо­гой гостинице над порновидеосалоном на краешке шаткой кровати и ему хорошо и спокойно – не то что сейчас.

Анджела, как всегда споткнувшись, входит в комнату. Что она с со­бой сделала? Видно, посвятила День благодарения пирсингу: в губе у нее очередной шарик, новая серьга в ноздре, на подбородке – крохотная се­ребряная козлиная бородка. Наверное, дырки уже имелись. А дополни­тельные украшения нацепила, чтобы порадовать родителей. Ее образ Безумного Макса [23] дополняет вампирский макияж: белая пудра, черная губная помада, тени цвета копоти. В целом скорее похоже не на Безум­ного Макса, а на героиню «La Strada» [24]. В глазах притаился страх, будто ее кто-то преследует. Не обидели ли ее дома? Может, родители разыгры­вали из себя доброжелательных простачков специально для Свенсона?

Анджела бросается в кресло. Говорит непривычно громко и резко:

– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.

Она что, за праздники совсем спятила? Или ее доконали выходные с родителями? Все эти украшения – только внешние симптомы. Свенсон читал, что шизофрения порой проявляется внезапно, в юности, часто когда человек покидает родительский дом. Должно быть, случилось не­что ужасное. Свенсону безумно хочется дотронуться до нее, утешить, но он вспоминает, что в прошлый раз, когда он себе это позволил, одно по­влекло за собой другое.

История их отношений такова, что простой жест сострадания мо­жет быть истолкован как заигрывание.

– Как «так»? – спрашивает Свенсон.

– Как на собственный обед.

– Извините, – говорит Свенсон. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас, как на обед.

Или она уже догадалась, что Лен не пожелал читать ее роман? Поня­ла, что с хорошими известиями Свенсон позвонил бы ей домой. Ее судь­ба на перепутье, и ему выпала завидная участь – сообщить, что переме­нится она к худшему. Нет, надо ей просто соврать. Свенсон в последнее время поднаторел во лжи.

– Я оставил ваш роман Лену Карри. Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и ото­шлет назад. – Это не совсем вранье. Он оставил роман Лену. Или еще где-то.

– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела.

– Как вы провели День благодарения?

– Отвратительно. Так когда будет уместно позвонить вашему издателю? Спросить, прочел он или нет?

– Так не принято! – говорит Свенсон. – Думаю, ему это вряд ли по­ нравится. Боюсь, он тогда решит вообще его не читать.

Анджела в недоумении запрокидывает голову, и Свенсону кажется, что в одной ноздре блеснуло что-то металлическое. Весь запал куда-то девается – из него будто воздух выпустили. Надо было с самого начала сказать правду. Теперь это сделать гораздо труднее.

– Я вам солгал. Я не оставил рукопись Лену. Лен никогда не читает первых произведений. Так что дело вовсе не в вас. Вот если бы он прочел и сказал, что ему не понравилось…

– Так я и знала, – говорит Анджела. – Знала, что, если у вас для меня хорошие новости, вы позвоните мне домой. Я так и чувствовала – случилось что-то ужасное.

– Ничего ужасного тут нет. Слушайте, вы совсем молоды, да и роман еще даже не дописан. Кроме того, мы оба с вами знаем, что это не важно. Публикация, репутация, слава – все это значения не имеет, только работа…

– Да пошли вы! – говорит Анджела.

– Погодите! – Да как она смеет? Он оставил семью на праздники, полетел в Нью-Йорк – хотел оказать ей услугу, а эта дрянь говорит ему: «Пошли вы!» – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я последнее дерьмо, да еще посоветовал мне написать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…

– Что вы ему ответили? – спрашивает Анджела.

– Я ничего подобного делать не собираюсь, – говорит Свенсон. – Я – писатель. Прозаик. У меня остались кое-какие принципы. – Позор какой! Откуда такой тон – резкий и напыщенный?

– Если бы мне предложили опубликовать воспоминания, я бы их написала, – говорит Анджела. – Тем более если бы за это заплатили. Вам легко говорить о принципах – у вас есть теплое местечко, преподавательская должность на веки вечные. Вы вообще можете больше ни слова не написать, а времени на творчество – сколько пожелаете, у меня же, если я попаду в аптеку (со связями моих родителей, это лучший из возможных вариантов), времени писать просто не будет. И вы еще сидите и разглагольствуете о том, что ваши моральные устои не позволяют вам торговать своим драгоценным талантом!

Анджела подходит к столу, наклоняется к Свенсону так близко, что он видит под слоем пудры проступившие на ее щеках красные пятна.

– Не могу поверить, что вы это допустили! – говорит она. – Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…