Африканский дневник - Андрей Белый

– «Вижу дом».

– «Важный он…»

– «Чей?»

– «Живет здесь полковник»…

– «Какой?»

– «Да французский полковник; он – бывший полковник; в Париже живут его близкие; так у него целый дом»…

– «Да зачем же он здесь?..»

– «А он принял Ислам»…

И – надменно скрестив свои руки, наш «Мужество» смотрит на нас; на лице – торжество.

– «Почему же принял он Ислам?»

«Потому что он верит, что вера, которую мы исповедуем – правая».

– «Вот как?»

– «Прекрасной души человек: убежденный; его можно видеть в мечетях; его уважают у нас»…

Мы молчим, озираясь на дом:

– «Он женат на арабке; и дети его – мусульмане; каид – его чтит; население – любит его».

– «А вот этот вот дом» – мы киваем на дом с превосходной верандой, подпертой колонками; росписи в чашечку (черное с белым) – на арках, колонках, над дверью.

– «А здесь проживает каид»[22].

И позднее с отцом его мы познакомились; он из фамилии чтимой весьма: Джалюли. Его дядя есть байский министр, – что ли Витте Тунисии.

– «Я покажу, как здесь делают коврики»…

– «А?»

– «Вы хотите?»

Мы кружим в сплошных закоулках; араб бьет в кольцо перед дверью; за дверью же женский, приятный, совсем не испуганный голос; переговоры; и – дверь отворяется; прячется кто-то за дверью:

– «Идите, а я постою у дверей, мне – нельзя»…

Мы заходим; арабка с открытым лицом, очень статная, с татуировкой на коже ведет меня в комнату; девушки в комнате тихо сидят на ковре – над ковром, заплетая в него прихотливые нити; старуха – комочек, совсем шоколадный, – корячется в тень из угла; мы глядим на узоры ковра: прихотливы, затейливы, пестры; уверенно, быстро, без всякой модели плетут две арабки, а третья – взирает на нас.

– «Не боитесь вы спутать рисунок?» – спросила жена; но арабка смеется; и – знаками, частью вставляя слова кое-как в разговор (по-французски), она объясняет, что держит рисунок – вот здесь: в голове.

Мы – выходим; наш спутник сидит на припеке, на корточках, нас ожидая; увидев, – мгновенно взлетает; и быстро влечет – в лабиринт закоулков:

– «Но отчего не закрыта арабка» – к нему пристаю я.

– «Зачем быть закрытой ей; дома она; а мужчина не вхож к ней; как видели, я оставался наружи».

– «Но я же: я был на дому? Я – мужчина»…

– «А, это другое у нее дело; турист вы, случайный проезжий, женатый при том; и – с женой; говоря откровенно не вы заходили к арабке, жена заходила; а вы, так сказать, контрабандой прошли; ничего, ничего; вы – турист; и на днях уедете; если бы жили вы здесь, в Кайруане, то вас не пустили бы в дом».

– «Как они обучаются здесь ремеслу?»

– «А – их учат; потом – заставляют рисунки выдумывать: видите», – наш проводник показал на ковры, – «те ковры – все ручная работа; их делают так, как вы видели; все же рисунки – придуманы; это арабки работают; наш Кайруан поставляет ковры для Туниса; и даже – Парижа».

Воистину здесь, в Кайруане торговля – кипит.

Кайруан – центр священный; здесь – множество дервишей; каждую пятницу криком и топотом их оглашаются стены мечети; их учат рядам испытаний; и – тайному знанию: резать себя, очаровывать змей и глотать пауков, скорпионов, колючки и стекла; они с собой носят магический жезлик, заостренный, и – с шаровым набалдашником на рукояти; тот жезлик себе безбоязненно дервиши тыкают в нос и в глаза; кто пройдет все ступени познания, того назовет ассауей имам.

Вот мечеть Трех Ворот; это – белая башенка, в выси несущая стены: оконные глазки квадратны и малы; края плоской крыши зубчаты; нигде не блестит изразец; не проходит лепная работа; все линии четки и строги; ее минарет – примитив; прототип минаретов Тунисии, после уже изукрасивших тело свое изразцами; мечеть Трех Ворот – схематический план всех мечетей Тунисии.

В белом Тунисе проникнуть в мечеть невозможно; был случай: проник журналист, но – был узнан; и – чуть не убит: в Кайруане, в единственном пункте Тунисии; можно в мечети входить, потому что сквернили французы постоем во время своей оккупации их; с той поры дверь мечетей, уже оскверненных, открылась для гяуров: здесь в Кайруане.

Я – был в них: меня поразили они.

Магомет был сперва проводник, как наш «Мужество»; бедствовал он, но женившись на очень богатой вдове, он остался всю жизнь обеспеченным; и – погрузился в комфорт медитаций; теперь, появляется вдруг перед ним Гавриил, начинается – проповедь нового культа.

Извне говоря: магометовы культы – слагались комфортом; «комфорт» очень важный момент этих культов; отсюда – печать позитивности, вкуса к изящному, вещность и чувственность; магометанин всегда позитивен; живут в нем эстет и рассудочник; таинство, чудо всегда умаляется; и выдвигается – быт, государственность; небо – орудие жизни земной; мусульманство везде вырождается в черствость и чувственность; трезвая государственность черство диктует ему стиль концепций религии; трезво учтя фанатизм, как орудие государственной спайки народов, он нам объявляет священные войны, которые – все лишь политика; а эстетизм и врожденное эпикурейство внутри рационально построенной схемы религии бьет семицветным фонтаном веселой и чувственной жизни; былых покорителей, трезво облекших своих сарацинов в бесцветную белость бурнусов, как в маску асивзы, заботит земное строительство жизни для верных; и этих верных они облекают под белым бурнусом в роскошную пестрость шелков; и прекрасные гурии – девы небес – лишь орнамент земного гарема: комфорт эстетизма; здесь всюду вошел Эпикур в жизнь страны; эзотерика жизни – шутливые игры терпимости, а экзотерика: меч фанатизма, грозящий неверным; он – хитро задуман друзьями пророка; без жертв фанатизма, без войн и набегов нельзя было вылепить этот комфорт; но создавши огромное царство культуры, эстеты, забыв фанатизм, отдались всем изяществам тонкой, терпимой, скептической жизни, воздвигнувши стену из белых фанатиков; здесь фанатизм – для острастки; он – «маска» как бы; никогда не проелся он в жизнь; христиане церковной истории чаще бывают фанатиками; вспомним: мягко боролись с неверными, лезшими к ним, все султаны Египта; с какой благодушною легкостью шел Саладин на уступки, торговые сделки, на мир; и в XII веке все жесты калифов гласят: «Да оставьте же нас, ради Бога в покое; мы вам не мешаем, мы мирно живем близ фонтанов, в роскошных аркадах дворцов; позабудьте о нас».

Папы – рвались в бой; а невинные дети «кротчайшей, святейшей» Европы безумились дикою мыслью: о брани с неверными.

Фридрих Второй Гогенштауфен, – он средь немногих возвысился над современной Европой, перемигнувшись с калифами; и оттого-то был дважды он проклят дичавшими папами; и темплиеры хотели предать его в руки неверных; владыко неверных отверг эту сделку; и Фридрих за это был верен ему; если б Фридрих Второй победил бы во мненьи Европы, быть может, давно уже иссякнул бы и весь мусульманский вопрос, разогретый искусственно: там, где в арабстве религия подлинно всходит, там нет фанатизма; турецкий султан политически теплит его; где упал престиж Турции, сразу меняется плоскость вопроса.

Комфорт и воинственность (чувственность, черствость), затейливость явно круглеющих линий арабства, нашедших свой стиль в «арабеске», и – строгость, линейность, кубизм (кубы стен, минаретов, домов) создают антиномию в жизни араба, переплетая жесткость с шутливою мягкостью скептика; та же раздвоенность в облике; белая тень, утаившая радугу красок под внешним покровом; и – двойственность дома; сплошная стена монотонно нежеет наружу, да ряд друг на друга надетых зеленых решеток – над окнами; а за квадратами стен – живой дворик, фонтаны, аркады и глянец цветных изразцов; и религия, внутренний дом его, – двойственна: пять медитаций, обряд омовений, рассудочная неуклонность, сплошной педантизм; и – сплошной анекдотик во вкусе Вольтера о старой горе, не внимавшей пророку; весь скепсис Ислама здесь вылился, догма, молитвы, запрет и… привольный смешок; покрывало арабки и… речи ее на дому, заставлявшие Асю, бывшей в арабских домах, багроветь от стыда.

Араб – двоица.

Тоже – в мечетях…

Стоим перед Мечетью Цирульника, с виду она есть квадрат белых стен, окруженных гробницами; скупо расплюснулся купол над ними; простой минарет не высок, но мы входим во внутренний дворик, и хохот их садов, оскаленных точно зубами, колонками – живо галдит детворой; и – веселые смехи, галдеж арабчат, не смущаемых святостью места; в мечети – начальная школа; несутся затейливой черной и белой росписью своды; иные – в резьбе, поражающей вас изощрением: кубы и линии стали сплошной «арабеской»; лучи посылают лукавые глянцы на пестрый стенной изразец; и опять мы вошли уже в здание самой мечети; она – небольшая, цветная, таит свою святость: гробницу Цирульника; сверху над нею висят приношения: яйца страусов, ленты, шелка пестротканных знамен; и – шары. Характерно: святой Магометов цирульник – не мученик; он – культур-трегер, носитель комфорта, слуга богачей; и мечеть – именуется именем этой профессии.