Мое чужое сердце - Кэтрин Хайд

Порой я думаю, не в том ли причина, что у меня не появилось много друзей: они живут далеко от меня или я от них. Когда делаешь что-то очень и очень долго, это становится труднее расчленять и осмысливать. Но возможно, что именно я и была той, кто не хотел рисковать моим сердцем.

Ой, любопытно. То, что я только что сформулировала, довольно интересно, я осознала это лишь после того, как написала.

Но с Эстер я сблизилась, ведь была уверена, что умру первой. А значит, мне и не пришлось бы мириться с тем, что мой друг медленно угасает.

Помните всю ту ерунду, что я наговорила про меркнущий свет и вспыхивающий вновь где-то еще? Есть очень четкая разница между теми, кто угасает и кто остается. Я не хочу быть здесь, когда Эстер погаснет. Я не хочу оставаться.

Возможно, это поможет мне быть терпеливее с моей мамулей. Я уверена, что должно помочь. Но, по правде говоря, я не делаю жизнь Эстер более несчастной просто потому, что не хочу ее потерять. Я ведь всего лишь хочу, чтоб она жила дольше.

Только послушайте меня. Все о маме да о маме. Надо бы отодвинуть ее в сторонку. Уверена, она старается делать все как можно лучше, даже если и выходит немного сомнительно.

Короче. Все считают, что получить сердце – сплошное благо. И это действительно счастье, не поймите меня неправильно. В этом больше хорошего, чем плохого. Только нет никакого абсолютного блага. Всегда снаружи все выглядит сплошь добрым, но когда оно в конце концов обволакивает тебя, то оказывается более сложным и многослойным, чем когда-то представлялось.

Даже не пытайтесь объяснять это кому бы то ни было. Они – снаружи. И у вас ничего не получится.

Думаю, это и впрямь должно мне помочь понять мать лучше.

Только, по правде говоря, если бы вы ее знали, вам бы тоже захотелось накричать на нее.

О моем отце

Мамуля как-то принесла мне сообщение от него.

Держала его так, словно оно могло заразить какой-нибудь болезнью.

Наверное, она так никогда и не простила отца. Но ведь он ушел не потому, что утратил интерес или еще чего. Не думаю, что была другая женщина или что-то такое. Скорее всего, просто стало слишком трудно оставаться.

Жаль, что она не дала ему поблажку. Только остерегаюсь это говорить.

– Ты ему про сердце рассказала? – спросила я.

И она ответила:

– Конечно.

– По телефону звонила?

– Да.

– Ты же всегда говоришь, что это слишком затратно.

– Это очень важная новость.

Обычно я не расспрашиваю ее, как часто она с ним общается или о чем ему рассказывает.

Было время, когда он навещал меня каждые выходные. До тех пор пока мне не исполнилось семь лет. Потом отец переехал в Швецию. Так что после этого он только шлет открытки и подарки ко дню рождения и на Рождество. Подарки по большей части хорошие, вот только с некоторых пор слишком уж девчачьи для меня, потому что отца рядом нет, он не видит, как я расту, иначе бы знал, что я больше похожа на мальчишку-сорванца.

На самом деле он не виноват в этом.

Раза три-четыре в год я пишу отцу письма, потому что звонить по телефону слишком «затратно» (я бы сказала дорого, но вы-знаете-кто говорит «затратно»), и он всякий раз отвечает, только его сообщения раз в десять короче моих. Наверное, потому что у него новая семья с четырьмя ребятишками. Четверо детей спокойно посидеть не дадут. Но по крайней мере он всегда отвечает.

Я взяла сообщение, и мать оставила меня одну на минуту прочитать его. Словно отец по-настоящему был в комнате, и она не желала его видеть. Как будто мама не читала сообщение и даже не распечатывала. Словно уединение вспять.

Иногда я задумываюсь, все ли семьи такие страшные или это только моя.

«Дорогая Малышка!» – говорилось в сообщении.

Отец всегда зовет меня Малышкой. Это знак ласковой привязанности. Мне это очень-очень нравится.

«Похоже, письмо по электронной почте не самый лучший вариант, но твоя мама только что сообщила мне добрую весть, и, полагаю, она сама узнала недавно. Думается, когда нечто подобное наконец-то происходит, то происходит оно как-то сразу. Даже нет времени подумать. Хотел поговорить с тобой по телефону, но она звонила из вестибюля. Мы подумали, а вдруг ты спишь. И я решил, что Бог знает, как нужны тебе отдых и свежие силы. Но все равно хотелось поговорить с тобой. Я расстроился, что нельзя, но твой отдых – первое дело.

И я уверен, ты понимаешь, что, если я пошлю тебе красивую открытку, или цветы, или еще что-то, это доберется до тебя не раньше чем недели через две. Вот почему сейчас – электронная почта. Настоящая открытка и письмо – потом.

Я так рад, Малышка, что у тебя есть „потом“. Думается, нутром я всегда знал, что так и будет. Все утверждали обратное, но я им никогда не верил. Не говорил об этом, не то подумали бы, что я помешанный. Теперь жалею, что молчал. Мог бы сказать: я же говорил вам. А-а, ладно.

Сегодня я целый день думаю о тебе. И словно оказываюсь к тебе ближе.

Все будет.

Я выждала несколько минут. Проверяла, не вернется ли мамуля сама. Потом позвала ее, на тот случай, если она стоит прямо в коридоре. В чем я была уверена на девяносто девять процентов.

Сказала:

– Ладно. Спасибо. Можешь возвращаться уже. Он ушел.

Она тут же просунула в дверь голову, осторожненько, как будто отец вправду только-только покинул здание. Словно сначала ей нужно удостовериться, убедиться, что берег чист.

Смешно, как мы наделяем некоторых людей такой большой властью над нами. Нет, не смешно. Странно. Во всяком случае, я считаю это странным. Все остальные ведут себя так, словно это самая нормальная вещь в мире.

Что я лучше всего помню об отце

Не знала, найдется ли время написать это, но вот – пишу. Это воспоминания из тех времен, когда мы всей семьей жили вместе.

Одно о том, как отец катал меня на мотоцикле.

Понимаете, я постоянно смотрела в окно, наблюдала, и как он приезжал, и как уезжал. Мне было грустно, когда он уходил, и радостно – когда возвращался. Да и я просто любила смотреть, как он ездит на этой штуке. Мне нравилось, как летом ветер забирался ему под рубашку со спины (зимой он ездил в кожанке, и это выглядело совсем не так), а потом раздувал ее пузырем. Выглядело как свобода, которая мне была видна лишь издали.

Было лето, когда это произошло. Думаю, мне исполнилось года четыре.

Помню сумерки, теплый вечер. Отец поднялся по лестнице, а я все еще сидела на подоконнике, разглядывая мотоцикл, стоявший внизу у бордюра. Я много времени проводила, глядя в окно, потому что, когда мне было четыре, здоровье у меня было неважное. Это было перед самой третьей операцией на сердце, моей третьей ступенью процедуры Норвуда[3], и меня готовили к этому важному событию. Так что возможности гулять у меня не было.

Мамуля рванула из дому, как только отец переступил порог, потому что собиралась куда-то там отправиться и все ждала, когда он придет и посидит со мной. Не помню, куда ей надо было. Только, думаю, она с ума сходила, оттого что он заставлял ждать.

Когда мать ушла, отец посмотрел на меня. Полагаю, вид у меня был на самом деле унылый. Я не знала, что так выгляжу. Чувствовала, что мне грустно, но не осознавала, что это заметно. Но по его лицу я это поняла.

– Бедняжка, – произнес он. – Бедная Вида. У меня сердце разрывается при виде того, как ты смотришь из окна, словно мы тебя в клетке держим или еще что. Пойдем. Подышим немного свежим воздухом.

Он посадил меня к себе на плечи, и мы обошли весь квартал, и люди улыбались мне, проходя мимо.

Потом мы вернулись к нашему дому, он снял меня с плеч, а я глядела на мотоцикл, и он посмотрел. Потом снова на меня. Потом опять на мотоцикл.

– Маме, смотри, не проговорись.

Я быстро-быстро кивнула раза три. Было ощущение, будто меня разорвет.

Сидеть пришлось на бензобаке, вклинившись отцу между ног, чтобы не свалиться ненароком. Шлема моего размера у него не было, так что он просто поехал медленно. Только мне казалось – быстро. Волосы разметались, и я хохотала так, что остановиться не могла, тогда отец повернул обратно к дому, словно испугался, что я засмею себя до смерти.

Помню, как держалась обеими руками за его рукава, как пришлось тянуться и вверх, и вперед, чтобы ухватиться за них.

Потом отец отнес меня в кроватку, я лежала в ней, обессилев от эмоций. Через некоторое время мама пришла домой, и они поругались чуть ли не до драки. Понятия не имею, откуда она узнала. Кто-то из соседей, может? Знаю только, что она разъярилась как бешеная.

Толком не помню, что именно они говорили, и это странно, так как они одно и то же орали без конца, только всякий раз чуть-чуть иными словами. У меня была куча времени, чтобы их запомнить. Может, я потому их и забыла, что запоминать не хотела.

Помню только, как папа сказал, что кому-то надо заботиться и о других моих органах помимо сердца. И о моих остальных нуждах тоже. Не только о тех, что связаны с телесным здоровьем.