SOLNЦЕЛЮБ. Шесть повестей для кино - Порфирий Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ско-оль-ко?
Но Дмитрий Павлович не дал себя сбить:
– Самое меньшее – тринадцать. Меньше – нельзя!
И затеял объяснять количество кинокамер, кассет и прочего, требующего внимания и ухода, и какая в этой пустыне грязно-активная пыль – это тоже надо учитывать! – и так далее.
Консультант (терпеливый оказался и не без актерства) выслушал до конца, ни разу не перебил, а потом сказал:
– Ладно! Вы меня не так поняли. Запишем двести килограммов. Сто пятьдесят – ваши. Достаточно?
И попросил:
– Посерьезнее, товарищи!
И продолжил:
– Плексиглас цветной нужен? Не нужен. Запишем десять листиков…
И таким способом накатал на киногруппу обширнейшую заявку, сам подписал (как консультант) и отправил по инстанции, то есть, к себе самому (как начснабу).
К чему мы тут про это вспомнили? Да просто так. У одних нет даже собственной пустой посуды, чтобы сдать ее в приемный пункт, но они и крошки с чужого стола не возьмут, а у других – всего навалом, хоть и не своего, и они этим не своим распоряжаются, как хотят. Вот к чему вспомнили!
Через несколько дней консультанта у киногруппы заменили (слишком крупно брал себе и мало давал наверх), но автообеспечение и бочка спирта-ректификата остались в означенном количестве, как и часы с маслом. Справедливость восторжествовала, и можно было праздновать победу. Но часы и масло стали вдруг предметом серьезного конфликта между Дмитрием Павловичем и Юрой Хмельницким. А именно: кажущаяся никчемность и явная необходимость двух этих предметов вступили в единоборство. Они сошлись на столе в гостиничном номере – громоздкие часы и орава пузырьков с маслом, – и один из пузырьков упал на пол и разбился.
Ну что такое какие-то там часы против двух кило часового масла редчайшей дорогой марки? Так, безделица, блажь праздного ума, плюнуть и растереть, оторвать и бросить. Однако…
На сей раз добрый Юра стал горой на защиту своих принципов и по-настоящему осерчал на Дмитрия Павловича, когда тот, под горячую руку, чуть было не выбросил часы в окно. (Они, конечно, были виноваты, эти часы, что пузырек упал со стола и разбился, – но не до такой же степени!) Короче, чуть до драки не дошло, спасибо – кинооператоры, славные ребята, не допустили. Но стало ясно, что драки все равно не миновать, не смотря даже на солидную разницу в весовых категориях и возрасте: Дмитрий Павлович был вдвое старше, тяжелей и крепче Юры.
Так оно и вышло, недели три после того, на Площадке, где оба оказались запертыми в стенах барака на целые семь дней кошмарной непогодой. Смертоубийства, правда, не случилось, Юра даже пытался отвечать на кувалды Митрича, как иногда звали Дмитрия Павловича в киногруппе, но силы мускулов были явно не равны: Юра порхал мотыльком между лап великана. А тот молотил, не переставая, и только приговаривал:
– Еще? Еще?
На что Юра каждый раз вставал на ноги и каждый раз кивал:
– Еще!
Но это «Еще!» – пока еще впереди, а пока…
(Не правда ли, удивительна неисчерпаемость русского языка при такой бедности словарного запаса одного из авторов?)
11.Дождю тревожно радовались – первые три часа.
Некоторые сразу укатили к Берегу, кто посмекалистей да поопытнее. А Дмитрий Павлович положил себе во что бы то ни стало дождаться конца непогоды, домонтировать эту свою скоростную кинокамеру – и только потом двигать домой. С Сашком-солдатом договорился покормить его вечером в столовой на городской площади (по вечерам она, правда, как ресторан работала, да народу там отродясь не бывало, – не очень-то в этих краях уважали гулять в душных казенных помещениях, когда под боком, в диких кущах городского парка или в пустом русле ниоткуда не вытекающей и никуда не впадающей речки вас ждала масса уединенных местечек), – так что проблем с питанием не было. В крайнем случае, перекусить можно было и здесь, на Площадке, в ее бедно-разнообразном, но богато-калорийном буфете. (Ох уж эти авторы!)
Но только к вечеру следующего дня будто поутихло немного, посветлело, – и озверевший уже Дмитрий Павлович (драка с Юрой состоялась как раз этой ночью) ринулся на Объект.
Дождика почти что даже и не было в тот момент.
Дмитрий Павлович уже кинокамеру закрепил, проверил еще раз, для верности, рамку кадра, уже надел сверху крышку бокса, уже второй винт докручивал, – когда совсем рядом ударила молния. Несильная такая, знаете, молния – но рядом! Дмитрий Павлович даже вздрогнул, покосился на громоотводы, черными спичками торчавшие вокруг Изделия, – и вдруг почувствовал что-то неладное с волосами: будто кто-то ласковый, но и настойчивый, ерошил его седоватые кудри. (Будто бы Лейла-буфетчица!) Дмитрий Павлович даже оглянулся – а вдруг? Сашок тоже посмотрел туда, куда и Митрич, но тоже Лейлы там не увидел. (Сам он рядом стоял, помогал: держал раскрытый зонт над боксом с кинокамерой – от дождя.)
В той стороне, там, куда оба они поглядели, невысоко над землей, недалеко, метрах в десяти, висел в воздухе без посторонней помощи и светился собственным светом шар размером с десятикиловаттную лампу от кинопрожектора КПЛ-10 (у него еще диаметр линзы пятьдесят сантиметров, и поэтому их «полтинниками» называют) – висел и раздумывал, а Дмитрий Павлович все про лампу и кинопрожектор – нужны они ему тыщу лет! – думал, что из этих ламп хорошие аквариумы получаются (сроду у него никаких аквариумов не было!), если их умело разрезать…
При чем тут аквариумы?!
Белый шар раздумывал, куда бы податься?
Дмитрий Павлович вдруг ощутил на лице движение воздуха и понял, что это ветер и что этот ветерок дует как раз в их сторону, как бы подсказывая шарику направление, и увидел, как эта белая тварь вроде бы даже его слушается и трогается с места!
Тут надо сознаться, что Дмитрий Павлович смалодушничал: он страсть как захотел, чтобы шар полетел в какую угодно сторону, только не на него.
А через секунду уже «оченно» в этом раскаивался!
Он раскаивался (это не совсем верное слово – «раскаивался», слишком мягкое), – Дмитрий Павлович раскаивался, потому что шар, будто вняв его горячей просьбе, изменил курс и рванул прямиком к Изделию, сокрушая все на своем пути с громким треском, сверканием и дымом – как бы для добавочного устрашения.
Через неделю дорожку эту проследят по искореженной боевой технике – и технику эту в срочном порядке заменят новой. Но кто проследит путь, оставленный в душе? Тем более что заменить ее нечем! Но это – через неделю. А тогда…
Тогда мелькнула мысль (или, наоборот, застряла) – о громоотводах: какой идиот их тут понатыкал притягивать со всей округи молнии?! И вместе с ней – почти восторженное: п…ц! В смысле «Всё! Приплыли! Хана! Конец! Амба! Крышка! Труба! Песенка спета! Полный абзац! Капут! Каюк! Кранты! Кирдык!» – но ёмче и по-матерному. Авторы настаивают, что годного для обозначения такого чувства прилично-литературного выражения не существует.
А напоследок – отчаянный крик души:
– Господи! Обойдется – на Лейле женюсь! Пронеси-помоги!
Около самого Изделия тоже работали люди.
Шаровая молния замерла перед краем брезента, которым был закрыт лубянско-рижский детский рынок, повисела в раздумье – и нырнула под полог! Посветила оттуда, стала подниматься кверху – и сгинула! Может, исчезла совсем, а может, только затаилась, перевалив через край опалубки.
Долго никто не шевелился: все ждали, ждали, ждали…
А, собственно, чего?
В этом-то и вся закавыка!
Потому что если жахнет – то «п…ц!» в том самом смысле, а если нет – то и ждать нечего, делай свое дело.
Но никто не делал.
Все стояли неподвижно, как и Дмитрий Павлович, и думали похожие мысли, – вполне объяснимое явление, с чисто психологической точки зрения. Но это самое, объяснимое, было общим необъяснимым для всех.
Потом немножко отпустило. Начались ахи и охи, смех и хохот – все, как полагается в таких случаях. А когда вдруг выяснилось, что ни одна машина не может завестись, то восприняли это известие даже с радостью и пошли-потопали к бараку пешком, вместе, под ударившим с новой силой (каким-то даже тропическим) ливнем, десять километров, мокрые и грязные снаружи и высушенные и выжженные изнутри.
Этой же ночью Лейле-буфетчице на Берегу и Дмитрию Павловичу на Площадке приснился один и тот же сон, но они никогда не расскажут его друг другу. Будто бы точильщик вертит свое колесо под громовые возгласы: «Ножницы править, ножи точить!» И ростом он – головой за облаками, из бороды дождь висит, а из-под его колеса молнии вылетают.
Стачивает это колесо зазубрины и ржавчину с лезвия, и оба они – Митрич и Лейла – радуются, потому что это зазубрины памяти и ржа забвения, радуются они наступающему покою: не надо будет ничего забывать, как и вспоминать ничего не придется. Блестит ножик в руках точильщика. Только замечают они вдруг, что и лезвие тоньшает, безжалостно оттачиваясь, и понимают с ужасом, что ножик этот – их время, и кончится жизнь, как только изойдет под беспощадным колесом весь металл!
