Янтарные цветы - Джулия Хиберлин

Пока я боролась за жизнь в той могиле, мой пульс упал до восемнадцати ударов в минуту. Фельдшер «Скорой помощи» даже принял меня за труп.

Окружной прокурор сказал присяжным, что это я напугала убийцу, а не наоборот. Посеяла в душе преступника панику, которая и вынудила его избавиться от улик. Еще он сказал, что огромный сине-зелено-желтый синяк на животе Террела Дарси Гудвина, увеличенный на фотографии, – моя работа. Люди любят такие сказки, с бойкой и отважной главной героиней, даже если в них нет и намека на правду.

Черный фургон задом медленно сдает к палатке. В том же году, когда я давала свидетельские показания, оправдали Оу Джея Симпсона. А он зверски убил жену и оставил свою кровь на воротах ее дома. Против Террела Дарси Гудвина вообще не обнаружили никаких ДНК-улик – лишь драную куртку, что валялась в грязной луже в миле от места преступления. На правом рукаве куртки нашли кровь его группы. Выделить ДНК из крохотного пятнышка не удалось, тогда криминалисты такого еще не умели. Я молюсь, чтобы Джоанна с помощью ДНК-магии высшего уровня сумела добиться каких-то результатов. Если повезет, мы узнаем имена двух других убитых девушек и, надеюсь, наконец обретем покой.

Я уже собираюсь уходить, как вдруг спотыкаюсь обо что-то твердое и, выставив перед собой руки, падаю на древнее надгробие. Корни так его задавили, что оно раскололось надвое и опрокинулось.

Меня услышали? Я быстро оглядываюсь по сторонам. Палатка наполовину разобрана. Кто-то смеется. В темноте движутся тени, но в мою сторону никто не идет. Я поднимаюсь и саднящими ладонями стряхиваю с джинсов пыль и смерть. Вытаскиваю из кармана мобильник. Его экран загорается дружелюбным светом, и я освещаю надгробие. Красные отпечатки моих рук виднеются на спящем ягненке, охраняющем покой Кристины Дрискилл.

Кристина явилась в наш мир и покинула его в один день. 3 марта 1872 года.

Мысленным взором я пробиваю землю и вижу у себя под ногами деревянный гробик – приоткрытый и задушенный корнями.

Мне вспоминается Лидия.

– Ты часто плачешь? – Первый вопрос. Голос тихий и вкрадчивый.

– Нет, – отвечаю.

Вот и вся благодарность за старания Лидии: это она придумала после истерик класть мне под глаза замороженные ложки.

– Тесси, расскажи, пожалуйста, что ты видела перед тем, как ослепла.

Врач не стал разглядывать мое заплаканное лицо. Просто продолжил с того, на чем мы остановились в прошлый раз. Умный, зараза, с досадой думаю я. Он первый, кто осмелился произнести вслух слово «ослепла». Первый после Лидии. Три дня назад она приказала мне помыться, потому что мои волосы стали похожи на залежалую сладкую вату.

Мой врач уже сообразил, что всевозможные прелюдии и эвфемизмы не имеют никакого смысла.

Я увидела лицо своей матери. Красивое, доброе, любящее. Это последний четкий образ. Вот только моя мама умерла, когда мне было восемь. Нет, я не спала: глаза у меня были широко открыты. Лицо мамы – а потом лишь мерцающий серый океан. Я часто думаю, что Господь решил таким образом смягчить удар.

Откашливаюсь. На сегодняшнем приеме я должна что-нибудь сказать, чтобы врач потом мог успокоить папу: мол, положительная динамика есть. Папу, который ради поездки сюда каждый вторник берет выходной. Почему-то мне кажется, что этот доктор не станет врать ему, как врали остальные. Он немного иначе задает вопросы. И ответы у меня получаются другие. Сама не знаю почему.

– На подоконнике в моей больничной палате лежала стопка открыток, – непринужденно говорю я. – На одной из них была свинка в цилиндре и галстуке-бабочке, которая игриво предлагала: «Повизжим?» Вот эту свинку я и увидела перед тем, как ослепнуть.

– Не самый уместный вопрос, учитывая обстоятельства…

– Да что вы?

– Или тебя расстроило что-то другое?

– Никто не смог разобрать подпись. Просто загогулина, каляки-маляки.

– То есть ты так и не поняла, кто прислал открытку?

– Мне приходило много открыток от незнакомых людей. Цветы, мягкие игрушки… Отец в итоге стал переправлять их в отделение детской онкологии. – В конце концов в ФБР опомнились и забрали все в лабораторию. Потом я долго переживала, что они зря отняли игрушки у умирающих детей – ни единой улики не нашлось.

Свинья держала в копыте маргаритку. Про это я умолчала. Мне было шестнадцать, меня накачали болеутоляющими, и я все еще дрожала от страха. В таком состоянии несложно спутать маргаритку с рудбекией.

Кожа под гипсом чешется как оголтелая, и я засовываю два пальца в узкую щель между ногой и повязкой. До лодыжки не добраться. Оскар лижет мою ногу шершавым языком, пытаясь помочь.

– Может, открытка в самом деле запустила этот процесс в твоей голове. А может – нет. Но теперь нам есть от чего оттолкнуться. Расскажу, как я мыслю. Прежде чем готовить тебя к даче показаний в суде, мы обсудим твое конверсионное расстройство. Остальные надеялись не затрагивать эту тему, чтобы… ускорить процесс. Но это явно невозможно. Слепота не дает тебе покоя.

Ах вот как?

– В моем кабинете время остановилось.

Читай: «Тебя никто не торопит». Мы будем вместе бороздить серые просторы, и за направление ветра отвечаю только я. Первая его ложь на моей памяти.

Конверсионное расстройство. Какое удобное, приятное название.

Фрейд называл это состояние истерической слепотой.

Куча дорогих обследований – и ничего.

Все у нее в голове.

Бедняжка не хочет смотреть на мир.

Она никогда не будет прежней…

Почему люди думают, что я их не слышу?

Я вновь настраиваюсь на голос врача. По-моему, он похож на голос Томми Ли Джонса в «Беглеце». Суровый техасский выговор. Немного гнусавый. Мой психолог на редкость умен и хитер – и знает об этом.

– …не редкость среди женщин, перенесших подобную травму. Необычно другое: слепота в твоем случае длится слишком долго. Одиннадцать месяцев.

Триста двадцать шесть дней, доктор. Но вслух я этого не говорю.

Он слегка ерзает на стуле, и тот едва слышно скрипит. Оскар тут же занимает оборонительную позицию.

– Бывают исключения. Ко мне ходил мальчик, гений фортепиано. С пяти лет он занимался по восемь часов в день, а однажды утром проснулся – и не смог пошевелить пальцами. Обе руки парализовало. Он даже стакан молока не мог удержать. Врачи так и не установили причину. А ровно два года спустя его пальцы снова начали двигаться.

Голос врача все ближе… вот он уже рядом. Оскар тычется носом в ладонь – предупреждает меня. Доктор вкладывает мне в руку что-то тонкое, длинное и прохладное.

– Почеши этим.

Карандаш. Я подсовываю его под гипс – какое облегчение! Спасибо, спасибо! Легкое движение воздуха – врач отходит. Уверена, он и близко не похож на Томми Ли Джонса. А вот Оскара я могу представить. Он белый как снег. Голубые глаза, которые подмечают каждое движение. Красный ошейник. Маленькие острые зубки – если вы меня тронете.

– А этот гений фортепиано знает, что вы обсуждаете его с другими пациентами? – Ну вот, не сдержалась, опять съязвила! Сарказм – оружие, которое я пока не в силах спрятать. Впрочем, на третьем приеме у врача я вынуждена признать, что стала лучше к нему относиться. И даже чувствую легкий укол совести. Могла бы и постараться немного…

– Между прочим – да. Я рассказывал о нем в интервью для документального фильма о Клиберне. Но главное в другом. Главное: однажды зрение к тебе вернется.

– А я и не сомневаюсь! – выпаливаю я.

– Типичный симптом конверсионного расстройства – безразличие к своему здоровью и душевному благополучию. Хотя ты, по-моему, лукавишь.

Он впервые открыто бросает мне вызов. И молча ждет. В груди у меня поднимается гнев.

– Я знаю, почему вы взялись за мой случай. – Вместо дерзости в моем голосе – дрожь. – У вас с моим отцом есть кое-что общее. Ваша дочь тоже пропала без вести.

Практичный письменный стол Энджи выглядит точь-в-точь как я запомнила: его почти не видно за кипами бумаг и папок. Он стоит в углу просторного подвала католической церкви Святого Стефана, храбро разместившейся в сущем аду – между Второй авеню и Хатчер-стрит, то есть аккурат посреди района, занимающего верхние строчки в хит-параде самых опасных жилых районов США по версии ФБР.

На улице – жаркий техасский полдень, но сюда зной не проходит. Мрачное безвременье этого подвала расцвечено пятнами поистине криминального прошлого: восемь лет церковь пустовала, и наркобароны казнили здесь неугодных.

В тот первый и единственный раз, когда я сюда приходила, Энджи рассказала мне про здешнего молодого священника, который сдавал ей в аренду подвальное помещение. Он своими руками четырежды белил стены, но щербинки и дыры от пуль останутся на них навсегда подобно гвоздям на распятии. Стены помнят все-все.