Сор из избы - Борис Кудрявцев

— Сопьется, знамо дело! — глушил газировку из графина плешивый старичок. — Не пьет верблюд…

«Иди ты в баню! — мысленно выругался Галкин. — Не буду пить!» К чему это приводит, он знал на примере отца и свою жизнь видел другой, наливаясь творческой дрожью и испытывая стресс, непосильный для алкоголика. Ему хотелось погадать: вышел бы из него главный специалист или директор? Выйдет, конечно, если на работу примут. Только бы не прогнали. Открытку он заполнять не спешил.

— Эй! — позвал толстощекий, переговорив с кузницей и со своим начальством. — Давай документы! Направление есть? Справка от врача?

— …престиж растет, — вели свой разговор женщины, — кадры окрепли. А если добиться стабильности и изжить текучку, это скажется и на семье. За отцом на завод придет сын, внук, за матерью — дочь… Завод пойдет навстречу, обеспечит жильем.

— Сопьется, знамо дело! — гнул свое плешивый, выглядывая из-за графина с газировкой. Нос у него был красный. — Алкаши! Никуда от них не денешься. Так было и будет…

Толстощекий, наверное, был влюбчив и вскакивал навстречу каждой женщине, бросив заполнять на Галкина листок учета. Хотя заполнять было нечего: родился, учился, свалился на голову… Теперь принимай, учи заново, потому как должник перед коллективом кузницы. Добро бы из ПТУ выпал, с квалификацией…

Инспектор задумался. Проблемы перестройки школы волновали всех и были злобой дня. Кузнецов, токарей, фрезеровщиков школа не готовила, она вообще неизвестно кого готовила. Потому так трогательны бывали встречи старых выпускников и полны неожиданностей:

— Ты как, где, кем? В торговле, на заводе?

— А ты? Подавал надежды…

Странные вещи вытворяла жизнь с выпускниками. Отличница, с которой инспектор учился, скучала теперь за компостером в железнодорожной кассе. А разгильдяй и троечник вымахал вдруг в заместители министра того же ведомства. Серенькая скромница в окулярах, долговязая и нескладная, уже сменила пятого мужа, а чернобровый красавец, объяснявшийся в любви всем соклассницам, оказался рыцарем сердца: пятнадцать лет выхаживал без всякой надежды на выздоровление парализованную после несчастного случая супругу…

Инспектор старался убедить себя, что и Галкин, возможно, когда-нибудь… что-нибудь… Он повел паренька в кабинет по технике безопасности, ознакомил и взял расписку насчет осторожности и дисциплины. Потом в музей трудовой славы завода…

— Общественным воспитателем прикрепим тебе кузнеца Федора Мудрых, когда выйдет из больницы. А пока один побудешь, не подведи, старайся! Ладно?

— Не подведу! — обещал Галкин. — Не маленький!

В школе к нему тоже прикрепляли — учительницу ботаники Наталью Андреевну. «Овсюг» — тотчас прозвал ее подшефный. «Кликуха» оказалась прилипчивой. Наталья Андреевна возненавидела Галкина и искала повод, чтобы отомстить. Воспитания не получилось.

— Тут будешь работать! — кадровик проводил Галкина до ворот кузницы. Она была поменьше других цехов, зато основательней и крепче. За стенами угадывалась жизнь нешуточная, с металлом и огнем.

— Не трусь…

Завод представлял собой целый городок, обнесенный глухим забором, спланированный и увязанный секциями труб, электрических кабелей, воздушных переходов и подземных тоннелей. Проезды были словно игрушечные, узкие, зато корпуса цехов раскинулись широко и под их крышу можно было уместить несколько жилых пятиэтажек. Таких вместительных зданий Галкин не видел.

Инспектор пошагал к себе в отдел. Все, что положено, он сделал. История завода понравилась Бане, техника безопасности показалась несложной и необязательной. У него было на уме другое. «Дать ему тесты… престиж растет… завод пойдет навстречу и обеспечит жильем… будет главным инженером или директором…» — застряло в ушах. Так говорили женщины в кадрах, судачили между собой, не для чужих ушей. Галкин подслушал и потому поверил. Он выбрал подходящий завод и момент: коллектив на подъеме. Чтобы знать правду, надо подслушать. В глаза люди говорят не то, что думают. Галкин на этот счет имел опыт.

Лет через пять-шесть он заявится в школу, как кузнец Мудрых, со славой и почетом. «Стихийный мальчик, неуправляемый, плывет по течению…»

По радио сообщали, как нынче выбирают в начальники. Всякий мог выставить свою кандидатуру. Бригадира-штукатура избрали начальником стройтреста, и в первый раз за пятнадцать лет дома сдали в срок с хорошим качеством.

Люди рассказывали, что на вакансию директора одного из заводов подали заявки три тысячи человек: домохозяйки, рабочие, пенсионеры, слесарь из жэка… Голосование тайное. Выбрали, говорят, достойного, из начальников цехов, но вовсе не того, кого обычно выбирали: человек простой, работящий, без связей и блата, говорит прямо, не оглядываясь на вышестоящих. Таких уважают.

Галкин с минуту постоял, докуривая. Плюнул на окурок, чтобы не было пожара, как остерегал его кадровик, и потянул тяжелую дверь кузницы: «Была не была! У них, наверно, сауна есть, с горячим паром…»

Если бы в школе ученики выбирали себе учителей, подумалось ему на пороге новой жизни, он пришел бы в кузницу побогаче, не налегке, как сейчас, а с учебным багажом, знал, что сказать и как ответить. Уважал он учителя физики, однорукого отставника из военных моряков. По физике у Галкина была пятерка, на зависть отличникам. Им так легко законы не давались. А все дело в том, что инвалид сказал как-то кого из класса он взял бы к себе на корабль без опаски. К всеобщему изумлению среди счастливчиков был безнадежный двоечник и задира Галкин. С тех пор ниже пятерки на уроках физики Галкин не имел. Спрашивал инвалид строго, даже сурово, как и положено во флоте, скидок не делал никому…

Он и теперь понял бы Галкина, сознавать это было приятно. Если бы можно выбирать учителей… Кузнечный цех, конечно, не школа, и Галкин твердо решил, что не позволит помыкать собой всяким занудам.

В кузнечном горевали по поводу несчастья с кузнецом Мудрых и на новичка поглядывали с осуждением. Галкин прилежно глотал горячий воздух разинутым от любопытства ртом и запивал холодной струей от вентиляторов. В глазах мелькали раскаленные заготовки, земля лихо шла вприсядку, и ноги танцевали сами собой.

— Палкин, иди сюда! — окликнул его мастер Здоровилло, покрывая треск горизонтально-ковочных машин. Казалось, что фамилию он придумал себе сам, об остальном позаботилась природа, проставив печать несокрушимого здоровья на все: от монументальной фигуры, словно шагнувшей с пьедестала в городском парке, до голоса, которым можно плющить железо и выполнять план, не прилагая рук…

— Галкин, — робко втолковывал ему Аркаша, — Галкин…

Мастер поморщился. Ему было не до таких пустяков. Здоровилло торопился так, будто боялся отстать от скорого поезда. Жизнь прибавляла обороты не по его воле. Внедряли подряд, спустили план роботизации и автоматизации. Последнюю мастер усвоил, заев беляшами из цеховой столовки, а первой чуть не подавился. Сели к столу составить документ. Здоровилло налил кефир в отливку…

— Что можешь, Галкин? — фамилия у новичка была несерьезная для кузнеца. Нашли кого прислать?! О чем они там думают… К примеру, что такое робот? Три года назад его пытались приставить к молоту, да хватило всего на неделю. Не выдержал тряски. Требовался наладчик. А где его взять? Поэтому робота задвинули под лестницу. Готовились списать, да теперь не дадут. Спросят, пожалуй. Как и почему? В кузнице привыкли доверять не роботу, а живому кузнецу Медведеву, который гнул пятаки, словно в цирке, а для наладки ему хватало одной бутылки «Столичной».

Чтобы рассеять предубеждение мастера, Галкин горячо заверил:

— Не волнуйтесь, я все могу! На любом месте…

Мастер молча придвинул ему кефир, дескать, пей, набирайся силы. Галкин заглянул в бездонную посудину, но пить не стал.

— Спасибо, я сыт! — кусок не лез в горло, пока не определится и не начнет работу.

Мастер не спешил отвести его к молоту.

— Видишь, деталь на полу? Матрица. Главное оружие труда кузнеца. Давай, пробуй. Поставь ее на стол! Сможешь? А я погляжу и решу, где тебе работать…

Галкин нагнулся и разглядел в тени стола что-то серое, бесформенное, со стальными клыками. Примерился, не зная за что взяться, елозил ногами, пыхтел, но матрицу, похоже, придумали не для него. Тяжко! К тому же железо было пыльное и липкое от застарелой смазки.

— Помыть бы рухлядь, прежде чем человеку подсовывать! — выговорил он Здоровилле, становясь агрессивным от унижения и неудачи.

— Штамп помыть? — такого мастер не слышал. И на рационализацию это не походило.

— Потереть шампунем! — развивал шальную мысль Галкин. На его взгляд, мастера тоже не мешало бы помыть.

— Хватит, — остановил его тот, — шутишь, Галкин? Не пришлось бы плакать.