Рейс продолжается - Александр Кулешов

Меньше всего я люблю тренировки в стрельбе, особенно в тире. Не выношу этот запах и грохот.

Но ничего не поделаешь — программа такая.

Мы стреляем из нашего служебного оружия. Лежа, сидя, стоя, в движении, с обеих рук, на разные расстояния. Против солнца, в сумерках, в темноте на звук. По силуэтам, по быстро исчезающим мишеням и по мишеням движущимся.

Из автоматов и винтовок тоже стреляем.

Изучаем материальную часть разного оружия — трудно сказать, с чем нападет на тебя преступник.

А вот лекции я люблю.

У нас много всяких теоретических дисциплин, в основном, юридических. Хотя изучаем, например, как оказывать первую помощь и не только при легких, но и при довольно серьезных ранениях. Впрочем, это уже не только теоретически.

Лекции у нас всегда интересные, и читают их большие специалисты. Любые лекции — и по международному положению, и по экономике, и по вопросам литературы и искусства. И технические, и специальные, и на исторические темы.

С демонстрацией диапозитивов, кинофильмов…

На прошлой неделе, например, выступал у нас Малеев, кандидат юридических наук. Его лекция называлась «Воздушное пиратство вне закона».

Он приводил интересные факты. Например, в 1969 году был похищен 91 самолет, и так почти каждый год.

Сейчас существует ряд Международных соглашений — например, Гаагская конвенция 1970 года о борьбе с незаконным захватом воздушных судов. Монреальская конвенция 1971 года о борьбе с незаконными актами, направленными против безопасности гражданской авиации. Советский Союз — участник и той и другой. Всюду принимаются действенные меры, на аэродромах устанавливаются специальные приборы, скоро такие установят и у нас.

В разных странах задерживают людей, подозреваемых в намерении захватить самолет — в 1969 году таких задержали 4459 человек, в 1970–5117, в 1975–2108…

А вот освобождать уже захваченные самолеты не так-то просто. Для этого требуются высокая профессиональная подготовка и исключительная самоотверженность тех, кому это поручено.

Интересная лекция.

Я подумал: всякое преступление отвратительно. Истину эту доказывать излишне. Когда я вижу, как здоровый балбес требует у первоклашки, чтоб тот отдал ему полученные от мамы на завтрак деньги, я с трудом удерживаюсь, чтобы не надавать преступнику подзатыльников. Да, да — преступнику. А как же? Он же грабитель, и неважно, что ему десять-одиннадцать лет, а сумма украденного не достигает рубля. Ведь жертве-то и вовсе семь-восемь лет…

Конечно, история знает чудовищных уголовных преступников, вроде Джека Потрошителя или извозчика Комарова, но ставить под угрозу жизнь ста — двухсот пассажиров, среди которых большинство — женщины, дети, старики, ради получения даже очень крупной суммы денег, могут, с моей точки зрения, люди психически ненормальные.

Но, оказывается, совершают подобные преступления люди не только вполне нормальные, но и не движимые никакими политическими идеалами, чем так любят прикрываться воздушные террористы.

Обыкновенные уголовники, только посмелей, понаглей, погнуснее, чем другие. Недаром, требуя освобождения своих сообщников, они никогда не забывают потребовать и денег. А теперь частенько только денег и требуют.

В той же лекции нам сказали, что для воздушных пиратов предусмотрены во всех странах суровые наказания: в США — до двадцати лет тюрьмы, в Италии тоже, в Мексике — до тридцати, в Польше и Японии — вплоть до смертной казни и т. п.

У нас за угон самолета дают от трех до десяти лет, «а с применением насилия или угроз, либо при наличии аварии или иных тяжелых последствий до пятнадцати лет и вплоть до смертной казни».

Что ж, правильно. Такие заслуживают только смерти. Я бы их во всяном случае не жалел. Но я не суд. Судьбы преступников решают судьи, наше, милиционеров, дело — преступников задерживать. Я даже тому одиннадцатилетнему обалдую-грабителю подзатыльников так и не надавал, а отвел к классному руководителю.

Что значит дисциплина…

Пока час за часом проходит мой обычный день, у Вадима проходит его. Наверняка не менее насыщенный. Мне известно, что готовится какое-то грандиозное экологическое мероприятие «День защиты окружающей среды и охраны животных». Заведующая детсадом очень гордится своей инициативой, хотя я с трудом представляю, как Вадиму объяснят, что такое окружающая среда и почему ее надо защищать, а главное, от кого.

У Лены тоже тянется рабочий день. Я говорю — тянется, потому что она вечно ворчит, что он тянется. Лена работает чертежницей в конструкторском бюро, иногда берет работу на дом. С одной стороны, это источник гордости: «Я для семьи ничего не жалею, даже дома работаю», с другой, — тревоги: вдруг Вадим опрокинет доску, тушь и вообще распорядится чертежами по-своему. Он явно готовит в этом направлении какой-то коварный план, но делает вид, что мамина работа его не интересует — усыпляет бдительность.

Погас экран телевизора. Совместными усилиями вымыта после ужина посуда и совершен вечерний туалет. Мы ложимся спать. И вдруг, уткнувшись мне в шею носом, Лена начинает тихо всхлипывать.

— Что случилось, Ленка, ты чего? — беспокоюсь я.

Но она продолжает молча и очень тихо плакать. Беспомощно шарит по тумбочке в поисках какого-нибудь платка, салфетки. Я зажигаю свет, приношу платок, опять гашу, опять спрашиваю, в чем дело. После десятого вопроса она шепчет в ответ:

— Я боюсь за тебя… Я всегда боюсь за тебя… Я не могу так.

Я преувеличенно бодро хмыкаю, возмущенно вопрошаю, чего она боится, раз двадцать повторяю неубедительное: «Это просто смешно» и «Не валяй дурака» и умолкаю.

Тогда она совсем уже еле слышным голосом бормочет:

— Имей в виду, если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, что сделаю…

Звучит довольно туманно.

Ну, что со мной может случиться? И почему что-нибудь со мной может случиться? Но такие аргументы на нее не подействуют. Поэтому я двигаю, как в хорошо знакомой шахматной партии, наиболее подходящую фигуру.

— Перестань, Ленка, накаркаешь… — говорю я мрачно.

Эта фраза действует безотказно. Она судорожно вцепляется в меня, прижимается всем телом, начинает целовать…

Иногда это происходит так. А иногда иначе.

Вдруг где-нибудь на прогулке (мы по воскресеньям устраиваем с ней зимой лыжные, а летом пешие марш-броски) она останавливается, смотрит на меня злым взглядом и шипит:

— До чего я тебя ненавижу! Зачем ты меня обманываешь? Ну, зачем? Писаниной занимаешься на работе… делами… за «Динамо» выступаешь… — Она фыркает. — Знаю я твою писанину! Я все знаю! Имей в виду, я пойду к генералу! Да, да, чего смеешься? Пойду и скажу… скажу…

Порыв иссякает, и она тихо добавляет:

— Скажу, что мне надоело все время жить в страхе. Я, прямо, как жена летчика-испытателя, честное слово.

Я мгновенно провожу диверсию и начинаю ее упрекать в том, что она, мол, намекает на высокие оклады летчиков-испытателей, а я, конечно, что я, лейтенантик, куда мне…

Она берет меня под руку, вяло возражает. Глаза ее печальны.

Но такие вспышки бывают очень редко. Обычно она или не думает об этом, или заставляет себя не думать, или делает вид, что не думает. Человек не может без конца жить в напряжении. Нам об этом говорили на лекции по психологии. Да я и сам это знаю.

И вообще, чего она боится? В конце концов она же знала, выходя за меня замуж, кем я работаю. Могу вас заверить, я не притворялся, что академик или солист Большого театра. Ну, а раз я милиционер, то всякое может случиться, хотя вначале я, кажется, достаточно убедительно объяснил вам, что в сущности работа сотрудника Министерства внутренних дел ничем не отличается от работы служащего Министерства среднего машиностроения или Министерства…

Убедил я вас? Нет? Странно. Ее, к сожалению, тоже убедить не удается.

Однако вернемся к моему обычному рабочему дню.

Он заканчивается ровно в восемнадцать часов. И я отправляюсь за Вадимом. Воспитательница Наташа вручает мне его из рук в руки и ласково улыбается.

Мы возвращаемся домой, где нас ждут накрытый стол и оживленная Лена.

Сегодня день у нее прошел хорошо. Была интересная работа, выдали квартальную премию, в обеденный перерыв накупила в связи с этим всякой снеди и даже бутылку вина. (Ну, квартальная премия-то раз в квартал дается, не чаще же. По такому случаю…).

По такому случаю мы выпиваем эту бутылку, хотя ни я, ни она, прямо скажем, не любители выпить. Чего нельзя сказать о Вадиме, который во время всех застолий, где присутствует, требует «водочки» (дежурная семейная острота) и получает свою рюмку лимонада.

— Какая у нас все-таки интересная жизнь, Лешик, правда! — восклицает Лена. Щеки у нее раскраснелись, глаза горят (что делает стакан вина с неалкоголиками! Лишнее доказательство, что тренировка необходима во всем.) В театры ходим? Ходим. — Она загибает палец. — В кино ходим? Ходим. У друзей бываем? Бываем. Хоть и редко, — добавляет она, виновато поджав губы. — У нас друзья бывают? Бывают. Телевизор смотрим, книги читаем, спортом занимаемся, сына воспитываем (она подозрительно смотрит на меня, не последует ли возражение — это отголосок давних споров, когда я уговаривал ее уйти с работы и заниматься только Вадимом).