Национальная проблема у первых славянофилов - Николай Устрялов

Россия сильна правдою своих духовных начал. Хомяков уверен, что "наша русская земля может и должна стать впереди других народов" только благодаря тем основам "истинного просвещения", которые она глубоко и свято хранит; ибо ведь "корень и начало дела -- религия, и только явное, сознательное и полное торжество Православия откроет возможность всякого другого развития".41) Пришла пора всему человечеству усвоить откровения истинной веры: свет Востока должен просиять и на Западе.

Скажите, не утро-ль с Востока встает?

Скажите. Мир жадно и трепетно ждет

     Властительной мысли и слова.42)

     "На дне европейского просвещения, -- пишет Киреевский, -- в наше время все частные вопросы... сливаются в один существенный, живой, великий вопрос об отношении Запада к тому незамеченному до сих пор началу жизни, мышления и образованности, которое лежит в основании мира православно-славянского.43)

Таким образом, воздействие России на европейские народы должно иметь характер подлинно духовный, внутренний: миру недостает властительной мысли и слова, в них он нуждается и через них исцелится. Рознь между Славянством и Западом есть состязание идей, а не противоречие внешних желаний и замыслов. "Борьба наша, -- пишет Хомяков, -- имеет вид, как и всякая борьба, чистоматериальной схватки чисто-материальных интересов; но это только вид. Истинная-то борьба идет между началами духовными, логически развивающимися, и на этой почве возможна победа; прибавлю еще, только на этой почве возможна прочная победа".44) Правая вера покорит мир непререкаемостью своего внутреннего, самодовлеющего авторитета, ибо правда жива не милостью физической силы, а властью собственного совершенства.

Бесплоден всякий дух гордыни,

Неверно злато, сталь хрупка,

Но крепок ясный мир святыни,

Сильна молящихся рука.45)

     Раннее славянофильство было насквозь проникнуто бодрым, "юношеским" оптимизмом: недаром годы его процветания были "золотым веком русского идеализма". Оно верило в творческую мощь идей, в святость мировой первоосновы. Торжество добра представлялось ему несомненным. И ненужными казались грубые земные средства, чтобы это торжество осуществилось в жизни. "Христианство по сущности своей чуждо насилию", -- пишет Хомяков.46) За кого истина, тот не нуждается в жалких земных орудиях:

И ты -- когда на битву с ложью

Восстанет правда дум святых -

Не налагай на правду Божью

Гнилую тягость лат земных.

Доспех Саула -- ей окова,

Ей царский тягостен шелом:

Ее оружье -- Божье слово,

А Божье слово -- Божий гром.47)

     Сила слова кажется достаточной для борьбы со злом. Россия обновит мир не мечом и булатом, а одною лишь правдою своих святых дум.

Эти мечтания русских славянофилов, крайне привлекательные своим юным энтузиазмом веры и любви, невольно переносят мысль к близким им по устремлению пафоса мечтаниям других людей, граждан другой страны, тоже пламенно веривших в свой народ и в его великое мировое предназначение. Вспоминается тот период исторической жизни Германии, когда немецкая нация, перетерпев судеб удары, оправлялась и крепла, развивалась материально и, главным образом, духовно. Вспоминается эпоха романтизма, идеология личности и свободы, философский гуманизм. И вместе с тем приходит на память до последней степени характерный стих одного из тогдашних деятелей -- Вильгельма Гумбольдта, -- где воспевается "тот мало еще понятый народ, который тихо и скромно, но с глубокою серьезностью пробивает себе смелые пути...

Doch sie kommt die vergeltende Zeit, schon winkt sie nicht fern mehr,

Wo es dem Folgegeschlecht zeichnet den leichtenden Pfad.

Nicht mit Waffen wird es, nicht Kдmpfen in blutigen Kriegen,

Sichrer herrschet durch's Wort, edler sein schaffender Geist".48)

     Творческий дух немецкого народа укажет грядущим поколениям светлую тропу. Но не оружием, не кровавыми войнами достигает он господства, а вернее и благороднее: посредством слова.

Nicht mit Waffen wird es... Такова была вера, таковы были мечты... Но в результате обычно получается то, что жизненная проверка всех этих возвышенных надежд скоро обнаруживает их некоторую практическую неприспособленность, некоторую долю заложенной в них оптимистической близорукости. Зло неизменно оказывается значительно сильнее и "реальнее", чем его рисуют в своих отвлеченных построениях идеалисты и романтики всех стран. "Теория" вынуждается так или иначе принять во внимание данные "практики", так или иначе примениться к ним. И первоначальная чистота ее неизбежно утрачивается, оставаясь лишь знаменательным напоминанием о пределе возможных достижений, о верховных ценностях царства должного...

Судьба нашего "классического" славянофильства в этом отношении не менее, быть может, поучительна, нежели судьба ранних немецких романтических теорий. Жизненные испытания не подрывают веры в мировое призвание родины, но изменяют взгляд на формы его конкретного воплощения. Вера в родину сохраняется, но исчезает вера в единоспасающую силу слова.

Интересно, что у самого Хомякова можно уже проследить ряд мыслей, определенно противоречащих его убеждению в бессилии меча и бесполезной греховности земных лат. Известно, что чуть ли не с детства он увлекался военными идеями и в стихах прославлял "веселье кровавых битв". Затем, он принимал участие в русско- турецкой войне 1828--1829 гг., где, по словам сослуживцев, отличался "холодною, блестящею храбростью". С восторгом воспевал он в эти годы "стальной клинок", который "по латам весело стучал и на главах иноплеменных о Руси память зарубал".49) По видимому, "гнилая тягость лат земных" тогда не особенно его тяготила...

Любопытно отметить, что воинственная жилка жила даже и в кротком Киреевском, совмещаясь в его натуре с истинно христианским смирением, возвышенным идеализмом и подлинною гуманностью. Сознавая разумом и ощущая чувством чисто духовный характер исторической миссии России, он вместе с тем никогда не сомневался в нравственной целесообразности и допустимости войны за отечество. "Если бы перед рождением, -- пишет он, -- судьба спросила меня: что хочешь ты избрать из двух: или родиться воином, жить в беспрестанных опасностях, беспрестанно бороться с препятствиями и, не зная отдыха, наградою за все труды иметь одно сознание, что ты идешь к цели высокой, -- и лечь на половине пути, не имея даже в последнюю минуту утешенья сказать себе, что ты видел желанное? или провесть спокойный век в кругу мирного семейства..., где жизнь течет без шума и утекает без следа?... Я бы не задумался о выборе и решительною рукою взял бы меч"...50)

Но особенный интерес вызывает к себе взгляд Хомякова на крымскую войну 1855--1856 гг. Он смотрел на нее как на "священную войну", как на правую защиту православных братий от притеснений со стороны врагов истинного христианства. Он видел в ней прямое осуществление воли Промысла, руководящего человечеством. "Благодарение западным державам! -- восклицает он. -- Они, сами того не желая, ускоряют мгновение, когда два великие начала, до сих пор сокрытые в тени, выступят на свет Божий и возьмут верх в мире; они бессознательно двигают Россию на новый путь, на который она уже давно была тщетно призываема. Слепые орудия Божиих определений, они приобретают право на нашу благодарность, и не только на нашу, но и на благодарность всех будущих поколений, путь которых осветится светом более чистым, чем тот, каким освещался путь поколений прошлых".51)

Война должна погубить великую ложь, обратить народы на истинный путь... Выходит, таким образом, что уже не сила Божия слова просветляет омраченное сознание человечества, а сила земного меча, врученного России. Вспомним известное обращение Хомякова к родине в начале Крымской кампании:

...Встань, верна призванью,

И бросься в пыл кровавых сеч.

Борись за братьев крепкой бранью,

Держи стяг Божий крепкой дланью,

Рази мечом -- то Божий меч.52)

     Оказывается, для торжества вселенского дела необходимы кровавые сечи. "Слепые, безумные, дикие силы" не подчиняются добровольно чарам властительной мысли и слова. Где же вера в творческую мощь идей? Где же прежнее убеждение, что неверно злато, сталь хрупка?

Прежде, предостерегая людей от соблазнов мирской гордыни, поэт уверял, что не с теми Бог, кто говорит: "Мы -- Божий меч, мы -- Божий щит". Теперь же он горячо призывает свою родину на брань святую, увлеченно восклицая: ,,Рази мечом -- то Божий меч".53)

Эта двойственность крайне характерна и назидательна. Она вскрывает основную мысль третьей идейной тенденции в славянофильском учении о нации. Теория "святой брани" завершает собою систему ранних славянофилов, являясь ключом к разрешению "третьей части" национальной проблемы. Оружие в конечном итоге признается законным и морально оправданным средством для достижения победы истинных, совершенных национальных идей над ложными, несовершенными, или, иначе говоря, для восстановления гармонии между идеальным содержанием человечества и эмпирическим его содержанием. Бог неравнодушен к состязаниям земных народов и помогает тем из них, которые в данный момент нужны для воплощения Его воли на земле. Результаты борьбы всегда полны высшего смысла, ибо "Бог движет человечество".54) И если Россия не победила в ее правой борьбе с державами Запада, если Крымская война закончилась для нас неудачей, то исключительно потому, что мы не были еще готовы к победе, не были еще достойны ее. Перед святым подвигом Россия недостаточно очистилась от внутренних своих язв и грехов -- от черной неправды судов, от ига рабства, от безбожной лести, тлетворной лжи, позорной лени, а главное, от слепой гордости своею вещественной силой; и "нечистым рукам не предоставил Бог совершить чистое дело". Внешнее поражение должно послужить нам уроком. "Благодарим Бога, поразившего нас для исправления", -- писал Хомяков в 1860 году.55) Ясно, что эта временная, случайная неудача нисколько не повлияла на содержание славянофильского учения о роли России во всемирной истории.