Смерть Билингвы - Томас Гунциг

В глазах старушки поблескивал печальный зимний свет. «Он никогда мне об этом не рассказывал. Тысячи убитых, замученных кошек день заднем бередили его совесть, и в конце концов он не выдержал. Неизвестно из-под какого старого шкафа выполз паук, и Сальваторе решил, что лучше уж навязать побольше узлов на шнурках и повеситься на дверном косяке, только бы не жить с этим пауком внутри. Вот чем я обязана армии».

9

Судя по всему, я пролежал на этой койке уже что-то около двух месяцев. По разговорам врачей и медсестер я понял, что между сегодняшним днем и той минутой, когда мы бежали бок о бок с Каролиной, должно было пройти примерно два месяца. Из того, что было перед самой катастрофой, у меня в памяти осталось совсем немного: проливной дождь, ночной холод, грохот разрывов, грязь, в которой мы все увязали по колено, а впереди меня — крошка Каролина Лемонсид, бегущая куда-то, очертя голову, среди обломков и трупов. Ее красное концертное платье с блестками порвалось, насквозь промокло и липло к телу. На левом плече была глубокая рана. Помню, Каролина на секунду повернулась ко мне и открыла рот, чтобы что-то сказать. Понятия не имею, что именно она собиралась сказать, потому что еще через секунду — бах! И вот я уже лежу здесь, на этой койке, не в силах даже моргнуть, не в силах сказать ничего, кроме «м-м-м-м», «м-м-м-м», «м-м-м-м». Но в чем я точно уверен, так это в том, что сознание вернулось ко мне ровно двадцать два дня назад. Было по-настоящему жутко, я вообразил, что умер, и что смерть — это темнота и тихий, непрекращающийся зудящий звук «зззз», «зззз». Поскольку тела своего я не чувствовал, то решил, что у меня его просто больше нет, а сам я теперь бесплотный дух, обреченный вечно блуждать в потемках. Так продолжалось довольно долго, не могу точно сказать, сколько, но мне хватило времени, чтобы подумать, что все мои прежние представления о Боге, рае и аде — полная ерунда, если после смерти остается только это. Никакого суда, никакого вечного блаженства, а всего-навсего чернота и зудящий звук «зззз». Поразмышляв так какое-то время, я вдруг почувствовал, что вокруг меня витает слабый запах дерьма и мочи. Меня это смутило, потому что было непонятно, откуда посреди небытия возьмутся дерьмо и моча.

Я собрался с силами и принялся звать на помощь. Конечно, крикнуть «на помощь» мне не удалось ни разу, выходило только все то же «м-м-м-м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м-м-м-м»… А раз ничего, кроме «м-м-м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м-м-м-м» у меня не получалось, я мычал все громче и громче, спрашивая себя, что из всего этого, в конце концов, выйдет.

И вдруг рядом со мной послышался голос: «Черт тебя подери, ты заткнешься наконец или нет!» Потом включили свет, и тут уже стало ясно, что никакой я не бесплотный дух (с духами так не разговаривают) и не покойник, а лежу в больничной палате на две койки, и изо всех дырок у меня торчат трубочки. С их помощью я был подключен к какому-то аппарату, который как раз и издавал звук «з-з-з-з». Надо мной нависал какой-то верзила с мертвенно-бледным лицом и забинтованной головой и злобно сверлил меня глазами: «Мне дали полтаблетки, но я не уснул, тогда дали целую, но тут мне стало плохо, чуть пульс не остановился. Белые таблетки не сочетаются с болеутоляющими. Тогда я сказал: «Фиг с ними, с болеутоляющими, дайте только снотворное». А они мне: «С вашим переломом и осколком снаряда во лбу, беспокойная у вас будет ночь». Плевать я хотел, какая там будет ночь, главное — уснуть. Врач сделал, как я просил. Без болеутоляющих мне казалось, что в глазницах у меня горящие угли, но я принял две таблетки и все-таки сумел уснуть. Мне снилось, что вместо головы у меня снаряд, который взрывается всякий раз, стоит мне на что-нибудь наткнуться. Радости, конечно, мало, но, в конце концов, это же только сон. А тут вдруг ты, столько времени ни звука, а сегодня разорался». Верзила принялся жать на кнопку, через какое-то время показалась девушка, похоже, студентка-медичка на ночном дежурстве, хорошенькая, но изможденная. Она была явно не в восторге от того, что ее отвлекают от учебника анатомии. «Этот овощ очухался, теперь всех перебудит». Студентка посмотрела на меня. Я снова принялся за свое «м-м-м-м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м-м-м-м». «Вижу только, кроме меня, уже никого нет, врачи все ушли, свободных палат тоже нет. Придется подождать до утра, раньше ничего нельзя сделать», — сказала девушка и ушла. Верзила еще немного поворчал насчет того, какой бардак стоит в военных госпиталях, а потом наклонился и засунул мне в рот белую таблетку. «Ты уж извини, приятель, но мне позарез надо поспать».

10

День, последовавший за моей встречей с Джимом-Джимом Слейтером, оказался решающим. Он стал одной из главных вех в той веренице событий, которая завершилась разрывом снаряда, уничтожившим меня в марте 1978 года. Думаю, я не погрешу против истины, если скажу, что встреча мадам Скапоне и Моктара была ошибкой судьбы. Похоже, у судьбы в тот день были другие дела, и она позволила случиться самому невероятному. Ничто не предвещало, что мадам Скапоне и Моктар встретятся, ничто не предвещало, что они проникнутся друг к другу симпатией, и, конечно, ничто не предвещало, что эти двое с таким рвением примутся решать мои проблемы. Наконец, ничто ни с какой стороны не предвещало, что я их послушаюсь. Но может быть, в тот день мне как раз больше всего и хотелось, чтобы кто-нибудь сунул мне в зубы гранату.

Помню, я проснулся совершенно разбитый и принялся горько сетовать на свою жизнь, которая приняла такой невеселый оборот. Я размышлял о том, что в любую эпоху есть места, где хорошо было бы родиться, а есть места, где лучше бы не появляться вовсе. Выбравшись из кровати, я добрых четверть часа проторчал перед холодильником, с вожделением глядя на крошечный морозильник. Мне хотелось забиться туда и провести там остаток дней. Потом я уселся на кровать с кружкой холодного пива в руке и решил, что нахожусь как раз там, где лучше бы не появляться вовсе. Было около полудня, вся моя квартирка была залита красивым оранжевым светом, на тротуаре какой-то парень смешил девушку, а на улице пахло древесным углем. Свет и пиво сделали свое дело, мне стало лучше. Я вытащил листок бумаги и стал писать письмо родителям, но так и не придумал, что еще добавить после «дорогие мама и папа». Я разорвал листок на мелкие клочки и раскидал по кровати, а потом решил отправиться в «Разбитую лодку», надеясь хоть немного утешиться. Выходя из квартиры, я столкнулся с мадам Скапоне, которая подметала в подъезде. «Здравствуйте, сегодня вы выглядите намного лучше, чем вчера. Вчера на вас было жалко смотреть, вы были в таком состоянии, на вас прямо-таки лица не было…» Я понял, что, рассказав про мужа, старушка стала относиться ко мне совсем по-другому. Похоже, теперь я был для нее чем-то вроде неожиданно нашедшегося родственника, к которому особенно сильно и быстро привязываешься, чтобы наверстать упущенное время. Не знаю, что на меня нашло, но я, не долго думая, предложил ей пойти со мной в «Разбитую лодку». Она вся порозовела, сказала, что подъезд может и подождать, и побежала переодеваться. Вернулась она в черном платье, черном пальто и черной шляпке: «Я же в трауре, мне нельзя выходить на люди в чем попало». Вот как случилось, что я оказался за бакелитовым столиком в «Разбитой лодке», где Моктар рассказывал свою историю, а мадам Скапоне сочувственно кивала. Словенец Говорил низким голосом, не повышая тона. «Нас было около тысячи, все словенцы, большинство еще в ранней юности сражалось в Черногории и в Средней Азии. Нас забирали из родных деревень, сажали на грузовые самолеты и почти безоружными выбрасывали в странах, о которых мы ничего не знали. У офицеров были винтовки или пулеметы, а нам частенько забывали выдать самое необходимое. Ничего не оставалось, как наведываться к местным крестьянам, отбирать у них вилы, грабли, что под руку попадется. Было так страшно, что приходилось пить, не просыхая, целыми литрами, только бы не думать, что тебе в любую минуту могут продырявить башку. Сначала мы воевали с басмачами, потом пришел другой приказ, и мы стали воевать за них. Мы были сильны, как львы. Вы наверняка слышали про эту сволочь полковника Бусхова. Этот кавказский волчара тайком получал помощь от турок. Воображал о себе бог знает что, еще бы, целая страна перед ним пресмыкалась. И тут мы, вдрызг пьяные и почти без оружия, прижали его в сырдарьинском ущелье, простые крестьяне с вилами и цепами против тяжелой артиллерии. Одно могу сказать точно, человек должен преодолевать трудности. Тот, кому не приходилось постоять за себя, стоит не больше, чем килограмм песка посреди пустыни. У человека, который готов смириться с судьбой, в жилах не кровь, а козье молоко. Тот, кто подчиняется несправедливым приказам, похож на сгоревший на корню урожай. Мы были героями. Но никому не было дела, как мы будем возвращаться домой после демобилизации. Некоторые так растерялись, что решили остаться. Другие без гроша в кармане попытались добраться сами, то ехали на поезде, то шли пешком. И так тысячи километров. Под конец нас осталось всего двадцать пять. Так случилось, что мы сели не на тот поезд, не подозревая, что едем в Сварвик. Утром просыпаемся, выходим из вагона, а кругом полно турок, тоже демобилизованных. Мы были в своей старой басмаческой форме, в галифе и при всей прочей амуниции, попробуй тут проскользни незамеченными. И вот какой-то турок крикнул: «Смотрите, кто к нам пожаловал!» Целая сотня набросилась на нас и поволокла в туалет. Другой турок сказал: «Мы вам покажем, вы нам сейчас заплатите за Бусхова». Нас раздели. Не стану пересказывать, что они с нами творили. Мне они переломали пальцы на ногах. Двое держали, а один бил. Потом нас засунули головами в унитазы и стали топить. Они пели: «Буль-буль-буль, за здоровье полковника Бусхова». Потом турки ушли. Все мои друзья погибли, захлебнувшись в унитазах. Все, кроме меня. Мне повезло, спуск был сломан. Я затаился и сидел тихо, как мышь. Так и прожил целый год. Поворовывал, спал на помойках, мотался туда-сюда то на поездах, то на кораблях. А потом перебрался сюда. Это было чудо. Настоящее чудо. Я занялся бизнесом, наладил связи. Дела пошли так хорошо, что я даже смог вызвать к себе сестру. Настоящее чудо».