Кошка, Сёдзо и две женщины - Дзюн-Итиро Танидзаки

— За что ты меня?

— За Лили, вот за что!

— Опять ты за своё!.. Сколько можно приставать с этим вздором?

— Буду приставать, пока не ответишь. Ну, отвечай, кого ты выгонишь, меня или Лили?

— Да кто ж тебя выгоняет?

— Значит, отдашь Лили?

— Отчего непременно так ставить вопрос?

— Оттого, что я так хочу. — Ёсико схватила мужа за ворот и принялась его колотить.

— Ну же, отвечай! Живо, слышишь?

— Ох, уймись ты, а?

— И не подумаю! Ни за что. Отвечай живо!

— Ладно, так и быть, отдам Лили.

— Правда?

— Правда. — Сёдзо закрыл глаза с видом человека, решившегося на отчаянный шаг. — Но только, пожалуйста, потерпи ты ещё неделю. Может, ты опять рассердишься, но сама подумай: ведь она прожила у нас десять лет. Самую последнюю скотину, и ту жалко так сразу выгнать. Я её подержу ещё недельку, чтобы она слишком уж не горевала, накормлю досыта напоследок, в общем, сделаю что могу! А? И ты тоже успокойся и будь с ней поласковей. Кошки, они добро помнят.

Отказать в такой прямодушной, трогательной просьбе было невозможно.

— Хорошо, ещё неделю.

— Ладно.

— Дай руку.

— Зачем? — Прежде чем Сёдзо успел что-либо сообразить, он почувствовал, что мизинец жены крепко уцепился за его мизинец в знак нерушимости клятвы.

* * *

— Маменька!

Прошло несколько дней. Ёсико не было дома, она ушла в баню, а Сёдзо остался в лавке.

— Маменька, у меня к вам просьба… — войдя в комнату, сказал Сёдзо и нерешительно присел у столика, за которым в одиночестве завтракала мать.

Мать сидела, совсем ссутулившись над своим маленьким столом, и ела чуть тёплый, мягко разваренный рис, сдобренный солёной морской капустой, который каждое утро готовили ей на завтрак.

— Понимаете, Ёсико вдруг объявила, что терпеть не может Лили, и велит отослать её к Синако…

— Не оттого ли шум-то был на днях?

— А вы, маменька, слышали?

— Среди ночи как не услышать. Я перепугалась, думала — землетрясение. От того и шумели, значит?

— Да… Вот, поглядите. — Сёдзо засучил рукава. — Сплошные синяки да царапины. И на лице тоже, вот, заметно ещё.

— За что ж тебя так?

— Ревнует. К кошке ревнует, говорит, я её слишком люблю. Ну откуда, скажите, берётся такая чушь несусветная?

— Синако всё время то же самое твердила. Ты такой кошатник, что любая женщина станет ревновать.

— Фу, маменька, — надулся Сёдзо, словно избалованный ребёнок. Он с детских лет привык находить у матери поддержку и ласку и до сих пор привычку эту сохранил. — С вами слова нельзя сказать про Ёсико, всегда вы на её стороне.

— А зачем ты с другими водишься? Всё равно с кем, с кошкой ли, с женщиной… Вот молодая жена и обижается.

— И напрасно. Я очень Ёсико люблю. Больше всех.

— Раз любишь, так делай, как она хочет, дело-то пустяковое. Она уж мне говорила.

— Говорила? Когда?

— Вчера. Не могу, говорит, больше видеть эту Лили, он мне обещал через несколько дней отправить её к Синако. Ты правда обещал?

— Правда. Обещать-то я обещал, только, может, как-нибудь обойдётся, может, вы за меня заступитесь? Помогите, маменька!

— Она ведь говорит, что уйдёт, если ты не сдержишь слово.

— Пугает, и всё.

— Может, и пугает, но раз уж ты заговорил, так, по-моему, лучше сделать, как обещал. А то она снова начнёт шуметь.

Сёдзо обиженно надул губы и понурился. Попытка унять Ёсико с помощью матери провалилась.

— А если вправду уйдёт? Вон как её разобрало, может и в самом деле уйти. А я не допущу, чтобы моя невестка ушла из дома из-за кошки. Как мне после этого людям в глаза смотреть? Ты не о себе, ты обо мне подумай.

— Значит, вы тоже велите отдать Лили?

— Велю. Отправь её потихоньку к Синако, жена тем временем успокоится. А там, глядишь, и подобреет, тогда заберёшь обратно.

Было ясно, что отданное однажды обратно не вернут, и дома снова взять не позволят, но точно так же, как Сёдзо привык искать у матери утешения, так и она умела ловко успокоить его, словно маленького ребёнка, какой-нибудь явной выдумкой. Добавим к этому, что ей всегда удавалось заставить сына делать только то, что ей бывало угодно.

Мать была маленькой, худощавой женщиной, носила поверх кимоно старомодную ватную безрукавку и выглядела тщедушной старушкой, но голова у неё работала на редкость чётко, и суждения были безошибочны. «Бабка куда толковее сына», — говорили в округе. Изгнание Синако совершилось в конечном счёте по её воле, и многие считали, что Сёдзо до сих пор жалеет о первой жене. В округе старуху не любили, и всеобщее сочувствие было на стороне Синако, но она твердила, что если муж жену любит, то, что бы свекровь там ни говорила, такую невестку ей не выгнать, так что Сёдзо и сам, дескать, был сыт по горло. Так оно, правда, и было, но если бы она вдвоём с отцом Ёсико не приложила к этому делу руки, у одного Сёдзо ни за что не хватило бы духу выгнать первую жену, в этом можно было не сомневаться.

Мать и Синако не ладили с первых же дней. Гордая Синако очень следила, чтобы никто ни в чём не мог её упрекнуть, и всячески старалась услужить свекрови. Но как раз это и раздражало старуху. «Невестка у меня исправная, — часто говорила она, — заботится, только мне её забота ни к чему. А всё оттого, что не от сердца это у неё идёт, нет у неё жалости к старому человеку». Короче говоря, нелады объяснялись тем, что обе, что свекровь, что невестка, были с характером. Правда, года полтора прожили вроде бы мирно, по крайней мере внешне, но затем О-Рин объявила, что ей невестка не по душе, и зачастила в Имадзу, где жил её старший брат Накадзима, дядюшка Сёдзо. Она гостила у брата по несколько дней. Когда обеспокоенная Синако приезжала её проведать, старуха говорила: «Поезжай домой, пускай за мной Сёдзо приедет». Сёдзо ехал, дядя и Ёсико вместе удерживали его и допоздна не отпускали домой. Сёдзо уже догадывался, что тут кроется какой-то тайный умысел, Ёсико без устали таскала его за собой то на бейсбол, то на пляж, то в парк Хансин, и он, как на верёвочке, следовал за ней. Во время этих беззаботных прогулок он почувствовал, что её близость его волнует.

Дядя жил зажиточно, у него была маленькая кондитерская фабрика тут же, в городе Имадзу, и несколько доходных жилых домов вдоль автомагистрали, но с Ёсико он порядком намучился, возможно