Легенда-быль о Русском Капитане - Георгий Миронов

И побежал к дому по битому кирпичу, стеклу, и все глядели вслед, пока он не скрылся за углом дома, нескладный подросток с большими ушами, который уже воюет, сам о том не ведая.

— Ты коммунист? — спросил Спартак у товарища.

Николай ответил, что он кандидат, был принят во время зимних боев под Москвой и подаст в члены партии, как только начнется наступление. Спартак с привычной веселостью, за которой скрывалось огорчение, сказал, что он все еще комсомолец, но у него в батальоне найдутся люди, и командиры и красноармейцы, которые охотно дадут ему рекомендации.

— Хочешь использовать служебное положение? — шутливо спросил Николай.

— Точно! — отозвался Спартак. — Пусть попробуют отказать начальству — сразу на передовую пошлю. — И тут же серьезно добавил: — Знаешь, друг, и я тоже подожду наступления…

Были ли тут причиной обаяние капитана Николая Ермакова, его сердечность, деловитая и строгая простота в отношениях с подчиненными, любовь к своей военной профессии и верность ей, явная, а не показная преданность воинскому долгу, но лейтенант Жуликов «прилип душой» к товарищу. Так он сам впоследствии говорил, чрезвычайно гордясь своей дружбой с ним. Обоих командиров сблизили не только общие боевые дела, которые они стремились исполнять честно и наилучшим образом, — их соединило и другое. Оба они принадлежали к поколению, воспитанному в духе непреклонной веры в коммунистические идеалы и привыкшему больше отдавать общему делу, чем требовать что-то для себя. Среди тех жизненных заповедей, которые были восприняты ими, защита первого в мире социалистического Отечества стала для них из лозунга конкретным боевым делом. И они выполняли его с горячностью и пылом молодости, с той негромкой страстностью, которая присуща русскому советскому характеру.

Именно поэтому им сейчас очень было важно, чтобы над зданием горкома, над площадью Карла Маркса, пока они сражаются здесь, развевался красный флаг.

— Ты что до войны делал? — допытывался Спартак и, опережая ответ друга, сначала рассказывал о себе, а потом так же подробно, вдаваясь в детали, выспрашивал Николая.

Их судьбы были очень разные и в то же время очень сходные — судьбы поколения советских юношей, готовившихся одновременно и к мирной жизни и к войне, к созиданию и к обороне своей страны.

Николай Ермаков, окончив десятилетку, поступил в Московский автодорожный институт — мечтал строить мосты, тоннели, шоссе.

— Дорога — это жизнь, — увлеченно рассказывает он Спартаку. — У нас совсем мало автострад, которыми так гордятся на Западе. Я убежден, что после войны страна покроется густой сетью первоклассных дорог с бетонным покрытием. Их будем строить мы все, как когда-то строили Днепрогэс и Магнитку. Они прорежут пустыни и горы. Весь наш азиатский Север пока без дорог. Представляешь — шоссе, прямое, как струна, от Москвы до Якутска или до Памира. Меня очень занимает проблема тоннельных строек: страна нуждается в прямой дороге от Орджоникидзе до Тбилиси — и мы дадим ей тоннель под Кавказским хребтом. Мы пророем дорогу под Керченским проливом, соединим Сахалин с материком, Чукотку с Аляской. А когда будет на всем земном шаре социализм, наши французские и английские товарищи построят тоннель под Ла-Маншем, испанцы соединят под Гибралтаром Европу с Африкой, прямой подземной магистралью под Гиндукушем будут связаны Советский Союз и Индия…

— Ты в это веришь? — спрашивает Спартак.

— Ну, конечно же, это будет, и, может быть, скорее, чем мы думаем, — убежденно отвечает Николай.

В эту минуту, вспоминая довоенную жизнь, он раскрывается в новом свете. Обычно сдержанный, немногословный, он с каким-то грустным наслаждением обращается к малейшим подробностям мирного своего бытия — детству, школе, краткой студенческой поре. Он никогда не собирался стать кадровым военным: профессия инженера — строителя дорог и сейчас остается его мечтой. Ему снятся по ночам эти не построенные им дороги, прорубленные в диких горах, мосты, скрепившие берега бешеных рек, черные манящие пасти тоннелей, вырывающихся на свет по другую сторону проливов.

Он ушел из института после второго курса: на страну надвигалась война, ей нужны были воины, и кому, как не ему, секретарю комсомольской организации мирного строительного факультета, надо было идти в ряды Красной Армии?

В танковом училище с такой же страстью, с какой он постигал науки, Николай принялся овладевать боевым мастерством. Он отлично водил танк, метко стрелял, стал признанным специалистом по материальной части. Тактику же он изучал с поражающим товарищей вдохновенным упорством и был способен над решением тактических задач проводить все свободное время. Страстный шахматист, он стремился перенести в свою новую профессию приемы любимой игры…

— Та ты кончал танковое училище в Горьком? — обрадованно восклицает Спартак. — Мы же с тобой запросто могли встретиться — я был студентом учительского техникума.

Вспомнив, что родители Николая — оба учителя, он опять перебивает товарища:

— А ведь, если бы не война, я с твоими стариками вполне мог бы увидеться, у нас бывали случаи, когда в Москву посылали наших студентов на практику.

— Вы где жили, — спрашивает Спартак, — не на улице Горького?

— Нет, мы жили на Матросской Тишине, есть в Москве улица с таким странным названием, — печально отвечает Николай.

Он без боли не может вспоминать военную Москву и мельком увиденную жизнь «в тылу». Один лишь раз с начала войны он на несколько часов — пока их эшелон перегоняли по Окружной дороге с восточного на западный участок — забежал домой. Долго стучал в дверь коммунальной квартиры. Впустила его соседка, она же достала ключ из-под половичка перед дверью их комнаты. В родном углу было знакомо и печально. Стопки ученических тетрадей, книги, учебники Ирины — жены, игрушки годовалого сына. В буфете лежал небольшой кусок хлеба, а на окне — вареный картофель в знакомой мятой кастрюле. Больше ничего. Отец и мать были в школе, Иришка, студентка-медичка, после лекций дежурила в госпитале, сын находился в яслях. Бежать в школу, в госпиталь или ясли у капитана не было времени. Тетя Маша, стоя в дверях, тихо плакала, глядя, как он, расстроенный, выкладывает на стол свой паек — консервы, хлеб, печенье, сахар, как торопливо царапает записку родным.

То был первый и единственный отпуск капитана, если эти горькие два часа можно назвать отпуском…

Над площадью провыли немецкие мины и с противным треском разорвались неподалеку. Оба невольно взглянули на часы.

— Вот гады, и здесь по расписанию работают! — проговорил со злостью Спартак.

— Немецкая аккуратность проявляется теперь в таком бессмысленном виде, как убийство, — отозвался Николай.

Спартак сказал, внимательно глядя на товарища, точно видел его впервые:

— Верно про тебя говорили, что ты танковый бог. Когда дрались у кирпичного завода, я сам в этом убедился. Никогда не подозревал, что на «тридцатьчетверке» можно так маневрировать.

— «Тэ тридцать четыре» — классическая машина: что маневренность, что броня, только пушку не мешало бы покрупнее калибром, — задумчиво произнес Николай. — Из этого танка еще не то можно выжать.

— Коля, а я ведь понял, почему тебя твои танкисты зовут «наш студент», — проговорил Спартак. — Ты-то об этом звании своем знаешь?

— Знаю, — усмехнувшись, ответил Николай и покраснел.

— Ты для них не только командир — «приказано — кругом марш — исполняйте». Они у тебя даже привычки перенимают. Я, кажется, за всю войну «пожалуйста» только теперь услышал… Ты что, и ругаться, наверное, не умеешь?

Капитан засмеялся.

— Умею, — сказал он серьезно, — только не считаю нужным.

— Вот гляжу я на тебя, — задумчиво проговорил Спартак, — и думаю: ведь другого высмеяли бы за эти слова, я первый живот бы надорвал, а у тебя это внутреннее, что ли, даже странно, если было бы наоборот… Скажи, Коля, по правде: ворчали твои ребята, когда ты на том перекрестке приказал идти не к переправе?

— Но ведь ты тоже пошел не направо, а прямо — к коменданту.

— Да пойти-то пошел, — с досадой сказал Спартак, — только трудно мне пришлось с теми, кто ворчал: «Что нам, больше всех надо?.. Что мы, каждой бочке затычка?» Тот, красномордый «интеллигент», папин сын из комиссионного магазина, больше всех надрывался… Значит, сумел ты своих хлопцев так воспитать, что они за тобой идут не раздумывая: надо — значит надо!

— А в самом деле — нам, дружище, иначе нельзя. Кому-то надо сделать шаг первому, — просто сказал Николай Ермаков. — Я знал, что мои ребята не с легким сердцем выполняли этот приказ, да и кому охота из пекла в пекло идти? Но есть такое слово: «надо». Короче не скажешь и по-другому не сделаешь.

Спартак кивнул соглашаясь:

— Рад я, что познакомился с тобой и повоевал вместе. Кончится война — приеду, Коля, к тебе в гости. Москву мне покажешь, а потом увезу тебя к себе, поедем за Оку рыбу ловить, захочешь — и поохотимся. Увидишь наше Павлово — и древнее, кустарное, и новое, заводское. Со старыми мастерами поговорим, они порасскажут такое, что хоть книжку про них пиши.