Человечность - Михаил Павлович Маношкин

— Мы… спешим, тетя Лиза. Зайдем… в другой раз… — Женька неловко повернулся к выходу.

Идти к Саше после встречи с его матерью было бы уже подлостью с их стороны. Но и не сказать ему нельзя: это было бы предательством дружбы. Саша должен знать, он уже дважды пытался уйти в армию. Первый раз — еще в декабре, после того как почтальон принес Лагиным извещение о смерти дяди Степана. Саша, Савелий и тетя Лиза ездили тогда в Волоколамский район, где погиб дядя Степан. Узнали они немного: похоронен в братской могиле, столбик с фанерным листом замело снегом, его и не нашли…

Встреча с тетей Лизой подействовала на ребят как холодный душ. Оказалось, от их поведения зависели судьбы близких, с этим надо было считаться больше. Выражая общее настроение, Паша сказал: «Не так все просто…»

О главном они не говорили, оно подразумевалось само собой: идти надо. Зато усилилось беспокойство: может быть, — подождать, закончить десятилетку?

У переезда через центральную улицу их ждал Миша Петров, насквозь продрогший в ботинках и демисезонном пальто. «Ребята, предупредил он, — в горком я пойду, а дальше… не могу. Прошу вас не думать ничего такого… Мама еще… слабая…»

Эх, Миша, кто решился бы упрекнуть тебя? Ребята знали, как трудно жилось Петровым. Да и, честно признаться, Женьку самого одолевали сомнения, правильно ли он поступает. Сашу сюда бы, только и он теперь вряд ли поможет. Каждый сам должен решать свою судьбу.

К секретарю по одному входили ребята из других школ. Назад возвращались притихшие, некоторые спешили одеться, хлопнуть дверью…

Костя и Паша пробыли у секретаря недолго, Миша задержался дольше и вышел от него с растерянным, виноватым лицом. Потом пригласили Женьку. «Знаешь, для чего тебя сюда вызвали? Учти: это войска особые, автомат получишь, в тыл к немцам полетишь. Так как?» «Согласен».

После этого «согласен» стало больше ясности, но легче не стало. Теперь Женька ступил в колею и пойдет по ней, пригибаясь от собственных усилий. Нет, героем он себя не чувствовал. Его шатало от какой-то безнадежности, от необходимости сказать это слово, тяжкой глыбой обрушившееся на него.

Последним шел Грошов. Его прождали минут десять. Он вышел, ни на кого не взглянув, молча оделся и направился к двери. На улице Валя Пилкин остановил его: «Подожди, Левка, ты согласился?» «Нет, разумеется». «П-почему?» «Ты что — уполномочен спрашивать? Ну, так я отвечу всем: мне надо учиться, а не делать ать-два». «А как же мы?…» — протянул растерявшийся Пилкин. «Разве вас неволили? Кто мешал вам отказаться? Я не намерен думать за вас!»

Все логично, их никто не неволил, они сами не могли отказаться, хотя им тоже хотелось учиться. Своей логикой Грошов отсекал от себя то, что угнетало их, но они-то не могли отсечь от себя бедствия войны. Этот папенькин сынок, водивший дружбу только с девочками, занял воинственную позицию, потому что от него потребовали принять на себя часть невзгод, которые выпали на них, на миллионы людей, и ему было безразлично, что переживали его одноклассники. Женька мысленно сопоставил Грошова с Сашей, с его матерью, с дядей Степаном и… потерял контроль над собой. Костя, честный рыцарь Костя, кто упрекнет тебя, что ты впервые утратил свою сдержанность, опередил Женьку и коротким ударом отбросив оЕрквплавааж, задрав длинную ногу в новом ботинке, а ребята молча стояли вокруг. Костя одним ударом поставил все на свои места.

3

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Отец был дома, когда Паша Карасев пришел с улицы. Паша не спеша раздевался, а отец так же не спеша мыл руки. Казалось, он напрасно намыливал их — никакое мыло не могло смыть с них машинное масло. Работал отец слесарем в депо.

За ужином Паша сообщил о вызове в горком комсомола и о своем согласии пойти добровольцем в армию. Мать тут же заохала и принялась упрекать его в непростительной поспешности.

Отец долго хранил молчание.

— Да скажи ему, глупому, что так нельзя! — не выдержала мать.

— Вы, молодые, норовите все по-своему, — заговорил после ужина отец. Слова у него были веские, каждое обдумано и серьезно. — Тут уж ничего не поделаешь, век такой. Но соображать ты все равно должен. Как же это — одно дело не сделал, а уж за другое берешься? Тебе учиться-то еще три месяца — десять лет, выходит, коту под хвост? Куда торопишься? На войну? Какой из тебя солдат — ты жить-то еще не научился! Знаешь, отчего сосед умер? Ему в гражданскую пуля легкие пробила. С тех пор кашлял, а умер тридцати восьми лет. Парень был — первый в эскадроне… Война, Павлуша, не век будет, после нее жить надо, а как жить будешь, если у тебя пуля в груди или ног нет? Вот и сообрази, как быть. Разум тебе дан, грамотой ты нас с матерью вон на сколько обогнал. Подумай. В таком деле один дурак торопится. Жизнь-то поумней нас с тобой, в ней все на своем месте. Созреешь — тогда и твой черед в армии служить. Ну а если тебе суждено будет на войне покалечиться — так пусть по жребию, а не по собственному желанию. Вот и гляди, как поступить, — по недомыслию или по разуму, по самой жизни. А подумать тебе не поздно. Все, Павлуша, забывается, все. Сам помни, что тебе надо…

Уснул Паша нескоро. В темноте долго размышлял над тем, что сказал отец, припоминал события минувшего дня, взвешивал «за» и «против». Чаши колебались, хотя в горкоме он твердо сказал «да».

За перегородкой ровно дышал братишка, из спальной донеслось знакомое похрапывание отца. Неожиданно Паша услышал шлепание босых ног по полу — это встала мать.

— Сынок, — зашептала, — проснись…

— Я не сплю.

Простоволосая, в ночной рубашке, мать опустилась перед ним на колени.

— Не бросай школу, не вреди себе, подумай над тем, что говорил отец…

Тревожный поток материнских слов подхватил Пашу и понес к какой-то мутной реке, вспененной сомнениями и противоречиями.

— Обещай, что откажешься, — шептала мать. — Не будет тебе счастья, если не послушаешься родной матери…

Ее шепот гулко отдавался в Пашиной груди. Паша устал от этого ночного натиска, чаша весов, наполнившая его дом тревогой, подскочила вверх. — Я все понимаю, мама. Отец прав, сначала надо окончить школу, незачем торопиться… — проговорил он, на удивление самому себе, совершенно спокойно и почувствовал облегчение, оттого что сказал.

Мать поцеловала его и ушла. Вскоре он крепко уснул.

Костя Настин тоже долго не спал в эту ночь,