Рождество Шерлока Холмса - Павел Ершов

Мой друг показался на перроне, когда поезд уже готов был отходить. По его виду я понял, что до ячейки Холмс не добрался. Я не стал задавать лишних вопросов, учтиво дожидаясь, пока он расскажет все сам. Однако спустя добрую четверть часа молчания, я не выдержал.

— Шифр не подошел?

— Они даже не допустили меня до ячейки, представьте себе! Оказывается, ключа мало. Им нужен еще один документ.

— Какой же?

— Этого они не сказали. По условиям договора, доступ к ячейке предоставляется при предъявлении ключа и подтверждающего документа.

— Боюсь, что с этим нам может помочь только Влад.

— Мы не можем ждать столько времени! Давайте попробуем предположить.

— Быть может, этот ключ как-то связан с тем Обществом, или как его, Клубом?

— Конечно! Как я сам до этого не додумался. Доступ к ячейке предоставляется только членам Клуба.

— Но как вы собираетесь разрешить это?

— Очень просто. Я стану его членом. С первой же станции я телеграфирую Майкрофту. Он поможет мне с адресом ближайшей Ложи.

По приезде в Баден-Баден с моим другом случилась необъяснимая перемена.

— Баден-Баден! Сколько мы простоим здесь? Ватсон, вы не желаете покрутить барабан?

Я потянулся было за своим револьвером, выражая готовность последовать за напарником хоть к черту на Уайтчепель, однако Холмс, рассмеявшись, остановил меня.

— Побойтесь Бога, Джонни, мы не в Лондоне. Не желаете ли испытать судьбу в местных казино?

Я никогда не замечал за Холмсом страсти к игре, полагая, что потребность в азарте он сполна удовлетворяет, распутывая дела. Но вынужденная праздность, какую непременно несет в себе любая дорога, и в первую очередь железная, не лучшим образом сказывалась на поведении моего друга. И все же я довольно быстро согласился отпустить его, благоразумно отказавшись от компании. Вероятно, меня растрогала та нежная забота, с которой он пригласил меня следовать за ним. «Джонни». Я повторял это имя на протяжении двух часов, которые я скоротал за уборкой купе и разбором картотеки, до которой до поры не доходили руки. По странному стечению обстоятельств я не смог обнаружить в своих записях упоминаний ни о какой Мине, Вильгельмине и тому подобных дамах, а всецело положиться на память моего компаньона мне не позволяла врачебная этика. Дважды пересмотрев картотеку, я к удивлению своему обнаружил несколько записок о делах, которых прежде не встречал. Это было с полдюжины не слишком примечательных историй, которые Холмс вел самостоятельно. Бегло проглядев несколько из них, я убедился, что все они относились к тому периоду, когда Шерлок наведывался в свой холостяцкий дом в Сассексе. Ох уж этот Сассекс! Не слишком примечательные и еще хуже написанные эти записи вряд ли представляют интерес для читателя, потому я не стану упоминать здесь их названий. Кто у нас писатель, в конце концов! Я на полном серьезе подумывал, чтобы устроить моему приятелю разговор, когда двери вагона раскрылись. В купе вместе с запахом сигар, азарта и грехов ввалился мой приятель.

— Вы все копаетесь в этом старье?

Похоже, мне не следовало отпускать его. Как видно, посещение злачных мест усугубило состояние моего приятеля. Глаза его были красны, лицо же напротив бело и заострено, что могло бы свидетельствовать о переутомлении, если бы не расплывшиеся в улыбке губы.

— О, Баден-Баден! Замечали ли вы, мой друг, что названия игорных курортов несут в себе дефис? Баден-Баден, Монте-Карло, Атлантик-Сити…

«Да, этот дефис напоминает мне кол, на который дьявол насаживает души, как клерк использованные векселя». Подумав так, я не стал ввязывать в разговор и демонстративно стал читать справочник по венерическим болезням. К счастью, мой друг, видимо чрезвычайно утомленный, стал укладываться и вскоре уснул сном младенца. «Игорный курорт всегда люден, если не сказать по-латыни – Luden. А вы говорите – купаться».

IV

Несвойственное Холмсу поведение, которое я бы назвал гиперактивностью, как будто усиливалось по мере того, как мы приближались к конечной точке нашего путешествия. День ото дня он становился все возбужденнее, и так продолжалось до тех пор, пока мы не прибыли на вокзал Бухареста. У перрона нас ждал экипаж. Мы погрузились и с полчаса ехали молча, поглядывая на балканский пейзаж.

— Дьявольски белый снег. Его чистота обманчива, ибо она не человеческая. Чтобы смотреть, ты вынужден зажмуриться или использовать защитные стекла. Созерцая такую белизну, ты сам облачаешься в темное. Что ни говори, а мне по душе наша Лондонская сажа. Как красив наш лондонский снег! Что вы, Ватсон, белый снег бьет по глазам, как китайский морфинист. Вы не замечали, что у белого снега такие же острые желтые пальцы?

Я ничего не отвечал и продолжал любоваться белоснежными горами.

— Поглядите-ка, Ватсон! Похоже, мы въезжаем в Трансильванию! Посмотрим, что это за транс такой. Кто знает, Ватсон, может и нас ждет какое-то превращение. Чего не случится в рождественскую ночь, черт побери!

— Погодите-ка, Холмс. О каком рождестве вы говорите?

— О православном, разумеется. Вы разве не знали, что эти, право, славные ребята живут по своему особому календарю? Местное Рождество на две недели отстает от нашего. Другими словами, спустя два дня мы сможем отпраздновать православное Рождество. Мы вовремя, Ватсон! Мой друг, впрочем, кажется католик.

— С чего вы взяли?

— Видите это знамя над замком?

Дорога серпантином пошла вниз и в просвете между холмами, прямо под нами показалось логово Цепешей. Замок производил удручающее впечатление. Он был весьма искусно вписан в ландшафт: зажатый между двумя утесами, он словно завис на границе двух миров. Со стороны ворот к нему подбиралась лощина, утыканная виноградными кустами. Над каждой их семи башен развевалось знамя, на котором я смог разглядеть крылатое чудовище, припавшее к чаше.

— Дракон это, несомненно, родовой знак. Мой приятель приходится прямым потомком валашскому господарю Владу II по прозвищу Дракул, или попросту Дракон. Его сын, Влад III вошел в историю как Дракула, то есть сын Дракона. Ну а наш знакомец, похоже, чтит своих предков. Что же, это похвально.

— Ну а чаша, Холмс? Какое отношение ко всему этому имеет католичество?

— А это самое интересное. Предки нашего Влада, будучи славянами, были православными. Но в ту пору, о которой идет речь, в этих местах шла самая настоящая религиозная война. С одной стороны маленькому княжеству постоянно угрожали османы. С другой набирали силу чехи-гуситы, известные как чашники.

— Чашники? Это от чаши?

— Именно. Я навел кое-какие справки и готов утверждать: этой чаше и обязан легендарный предок нашего знакомого своей кровожадной репутацией. Известно ли вам, что католикам запрещено причащаться вином? Не знаю, как сейчас, но в то время чести припасть к крови Христа были удостоены только знатные вельможи. Простая чернь, которая между прочим составляла основную боевую силу гуситов-чашников, должна была довольствоваться лишь хлебом, знаменующим, как вы понимаете, Иисусову плоть.

Мне было странно слышать от Холмса, атеиста из атеистов, слова «Иисус» и «причащение». Признаться, меня даже коробило его вольное обхождение с этими святынями, но не будем винить его.

— Согласитесь, Ватсон, такое положение вещей крайне унизительно. Во все времена каждый народ помимо хлеба желает еще и зрелищ, страстей. Ну а какие страсти без крови, то есть прошу прощения, вина? Именно по этой причине знамя чашников украсила чаша с кровью – как наглядная иллюстрация требований.

— Но Влад, насколько я понял, выступал против этих самых чашников? Каким образом символ его врагов перекочевал на его знамя?

— Браво, Ватсон! Это самый тонкий момент во всей истории. В ходе того дела мне пришлось перерыть кучу документов, чтобы докопаться до сути. И я таки до нее докопался! Право, Ватсон, весьма жаль, что вы не принимали участия в том деле. Оно было чертовски познавательным!

Я был слишком заинтересован историей графа, чтобы прерывать Холмса своими подозрениями по поводу того «дела».

— Я тоже весьма сожалею, Холмс, — ответствовал я со всей возможной учтивостью. Признаюсь, мне все меньше нравился этот Влад и я жалел, что упустил возможность избавиться от него раньше. — Боюсь, я был отвлечен своей практикой.

— Ватсон, Ватсон! Что такое эта ваша практика? Вы употребляете это слово, будто все прочее – пустая теория. Поверьте, Джонни, только тут и творятся настоящие дела. — Холмс многозначительно постучал себя по лбу. — Разве может медик служить лекарем души?

Это было уже чересчур.

— Позвольте возразить вам, мой дорогой друг, что здоровье тела есть непременный залог здоровья души. Как говорили столь часто поминаемые вами римляне, «В здоровом теле здоровый дух».