Романы Ф. М. Достоевского 1860-х годов: «Преступление и наказание» и «Идиот» - Наталия Тяпугина

«Твари дрожащие» от веку живут по этому закону – «не убий», они веруют в Бога, боятся небесной кары, мук ада и прочего. А что случится, если заповедь эта будет нарушена? Небеса упадут на землю? Светопреставление начнётся? А что если люди всё это только выдумали, и на самом деле человеку «все позволено?» На какой же заповеди можно окончательно в этом убедиться, как не на самой последней, самой крамольной? «Идея» Раскольникова даже не в том, что ему лично, «все позволено» – в этом-то он как раз и не уверен. Он говорит Соне: «Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? – так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон»… (397)

Раскольников проверяет сам принцип, он решает вопрос для человека вообще. И получается, что идея Раскольникова – это идея мировоззренческая, проверяющая на подлинность всю систему вековых нравственных ценностей, претендующая отменить христианские нормы бытия, поставив на их место новый абсолют – свободу от всего.

Надоела студенту «болтовня», захотелось, наконец, самому во всем до конца разобраться. Вот почему он абсолютно честен с Соней, когда признается ей: «Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного»… (397)

Убил и понял, что он, Родион Раскольников – не исключительная личность, не приспособлен он к роли «собственно человека». Но разочарован он в себе, а не в идее. Вот почему себя он называет «эстетической вошью», а идея и после убийства – его «вера и закон», то фундаментальное, что совершённое преступление отменить не в силах. Вот почему Раскольников и на каторге не раскаивается: «Совесть моя спокойна…»

Ужас в том, что его концепция бытия не поколеблена.

Как видим, под понятием «идея Раскольникова» сосуществует несколько, подчас взаимоисключающих друг друга теорий. Первая – убийство ради других. Преступник здесь не только палач, но и жертва, у него доброе сердце, он полон ошибочных, но благородных целей. Вторая – «идея Наполеона», она прямо противоположна первой. Убийство как преступление против божественного миропорядка. Преступник «от Бога отошел», он гордец и атеист, более всего ценящий власть. Достоевский в черновиках разрабатывал поочередно обе идеи. В окончательный текст романа вошел герой, соединивший в своем сознании трагическую раздвоенность обеих идей. Вот почему прав Разумихин, отметивший, как главную особенность Раскольникова, его раздвоенность: словно «два противоположных характера» в нем соединились.

Раскольников – трагический герой

Достоевский в центр внимания помещает все перипетии борьбы свободного духа Раскольникова. Он углубляется в первопричины поступков и решений своего героя. Анализирует и мотивирует каждый сделанный им выбор, следит за развитием его свободной воли. Ведь «без свободы нет человека. И всю свою диалектику о человеке и его судьбе Достоевский ведет как диалектику о судьбе свободы. Но путь свободы есть путь страдания. И этот путь страдания должен быть до конца пройден человеком».[6] Он и был до конца пройден Раскольниковым.

«Преступление и наказание» называют романом-трагедией (Вяч. Иванов). То есть сам тип трагической коллизии предопределяет случившуюся катастрофу. Такого рода коллизию точно определил В. Г. Белинский как «безусловное требование судьбою жертвы себе. Победи герой естественные влечения сердца в пользу нравственного закона – прости, счастие, простите, радости и обаяние жизни! Он мертвец посреди живущих… Последуй герой трагедии естественному влечению своего сердца – он преступник в собственных глазах, он жертва собственной совести, ибо сердце его есть почва, в которую глубоко вросли корни нравственного закона – не вырвать их, не разорвавши самого сердца, не заставивши его истечь кровью».[7]

И в самом деле, поистине трагичен герой Достоевского, который «тысячу раз… готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда мало ему» (512–513), но сам «выход» за пределы того, что «разрешено», неминуемо ввергает его в новую бездну вопросов, на которые, используя старые «арифметические» познания, ответить уже невозможно.

«Преступление и наказание» – это монотрагедия. Из сорока сцен романа Раскольников участвует в тридцати семи. Автор скрупулезно ведет счёт времени. Первая часть включает 3 дня, отведенных на подготовку и совершение преступления. Действие романа начинается в начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер. Заканчивается через две недели. Но время, как и место, в художественной системе Достоевского – категория особенная. Она тесно связана с психологическим состоянием героя и может вести себя вполне своевольно – то убыстряя, то замедляя ход, а может и вообще выпасть из болезненного сознания героя, что и происходит постоянно в последних пяти частях романа.

Героя раздирает на части дилемма, выводящая его за пределы традиционного образа жизни. Нищета, голод, гибель – вполне реальные угрозы. Как относиться к ним? С христианским смирением? – Он, отошедший от Бога, считает, что смирение и жертва делают гибель неотвратимой (убедительным аргументом для него здесь является судьба Мармеладовых и Сони). Разве человек не имеет права на жизнь? Что дороже: жизнь или нравственные принципы? «Давным-давно зародилась в нем эта теперешняя тоска, созрела, «сконцентрировалась, приняла форму ужасного, дикого и фантастического вопроса».

Так Раскольников, последовательно развивая эту мысль, вынес свою жизнь в сферу, где «дьявол с Богом берется». Так вопросы его личного существования обрели характер общечеловеческих.

Раскольников, безусловно, сильный человек, самое увлекательное для него – борьба с роком, балансирование на краю гибели. Он и борец с судьбой, и её послушное орудие. Заметим, что «идея» для него – это «колдовство, обаяние, наваждение», то, от чего отказаться, не в его власти.

Ведь вроде бы после пророческого сна накануне преступления, в котором видит Раскольников дикую сцену убийства лошади, он приходит в себя от «наваждения»: «Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, и в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить по липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?»(60)

Ведь рос и воспитывался Раскольников в религиозной семье. «Вспомни, милый, – пишет ему мать, – как ещё в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!» (40–41)

Про Бога, конечно, вспоминал Раскольников. Вот почему сразу после своего пророческого сна взмолился: «Господи!..покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!» (60)

И сразу точно нарыв на сердце прорвался. Он ощутил свободу от логически безупречной, арифметически точной, но такой коварной идеи, которая на самом деле подвела его к пропасти, катастрофе, кровавому кошмару.

Но согласие с собой было недолгим. Потому что человек у Достоевского – это не только единовластный творец своей судьбы, но и жертва предопределения, судьбы, рока. Какие-то высшие силы переставляют его, как шахматную фигурку, на игровом поле жизни, создавая самые немыслимые комбинации. И у Раскольникова нет ответа на вопрос: «Зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его! (61) Именно так расценил Раскольников случайно услышанную на Сенной информацию о том, что завтра, в седьмом часу, Лизаветы дома не будет, а следовательно, старуха будет дома одна.

Вот почему «первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его». Он уже точно знал смысл полученных от судьбы сведений, лишивших его разом рассудка и воли. Он понял, что «всё вдруг решено окончательно» (62).

Так Раскольников оказался пленником своего плана. И пусть в день предполагаемого убийства он неожиданно крепко заснет и почти проспит назначенное самому себе время, но все равно вмешается какая-то властная сила и явится в полной мере вся импульсивная мощь жизни, и он вдруг ясно сквозь сон услышит, как бьют часы, вдруг вскочит с дивана, вдруг вместо сна и отупения его охватит паническая суета, и Раскольников начнет действовать «почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений» (70). Так же – «почти без усилия, почти машинально» (76) опустит он свой топор вначале на голову Алёны Ивановны, а затем и сестры её Лизаветы.