Война-спутница - Татьяна Шорохова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пасха
А один раз на Пасху в церковь ходили! Это, значится, так. Вера в нашем коридоре, Лузгарёва, в Пересячное замуж вышла. И она каже: «Там цэрква есть».
Война уже пошла, пошла, пошла. Далеко уже воюют.
Был у меня платок такой, знаешь. Китыци такие, китыци длинные. Цвет нежный – и не белый, и не жёлтый. И я той. Любила его. Вот собрались мы с Верой идти. В узелок и паски, и яйца крашеные завязали. И пошли. Это с коммуны километров десять, а то и больше.
Это я первый раз в церкви была. На исповеди батюшке говорю: «Я безгрешная». А он мне: «Нет, деточка, мы все грешные». Но исповедь уже потом была. А сначала стать было негде – масса людей! И внутри, и снаружи! Я стою и чувствую, шо-то тёплое у меня над верхней губой. А это у меня кровь из носа так и потекла. Платок с китыцями залило. Меня сразу на улицу вывели, на свежий воздух. Платочек носовой с собой был. Схватилась так платочком, посидела. Перестало. И людей поменьше, порасхидились.
После исповеди Причастие было. Я тогда первый раз в жизни сама причащалась. А после службы батюшка всех обошёл и, у кого шо було, освятил. В душе моей какое-то такое было возношение, какое никогда его не забудешь. Первый же раз была в церкви! А на обратной дороге видела я, как солнце всходило. И так оно играло, так играло! Искрилось и переливалось. И люди говорили, что на Пасху всегда солнышко играет.
Это в сорок четвёртом году было. И я тогда подумала: «Если солнышко играет, значит скоро уже победа. Не могут наши не победить, если на Пасху вместе с нами солнце радуется!»
А платок свой любимый я отстирала. Потом моя тётя его в голодовку на продукты мне выменяла в Западной Украине. Туда многие из Харькова за продуктами ездили. У нас очень голодно было.
Хто бы мог подумать, шо и победу нашу выменяют, как платок, на какие-то ножки Буша? А ведь так получилось! Смотри, шо с нами сделали! И войны вроде не было. Но, видно, идёт война! Только теперь непонятная она какая-то.
А молодёжь, так та вообще об этом и задумываться не хочет. Шо это с людьми стало?
Тосно, 2002 г.
Дядя Коля
О старшем мамином брате Николае мы долгие годы ничего не знали. Мама пыталась куда-то писать, выяснять, но ни разу положительного ответа так и не получила.
В начале восьмидесятых годов, когда наша семья ещё проживала в Крыму, я собралась ехать по санаторной путёвке в Трускавец (Западная Украина) и заглянула к маме попрощаться. Она стала расспрашивать о том, какие города находятся поблизости с Трускавцом. Я назвала Борислав, Дрогобыч…
Как только мама услышала слово «Дрогобыч», она воскликнула «стой!» и крепко схватила меня за руку. Её лицо стало очень сосредоточенным. Прошла минута-другая, мама молчала. Наконец она перевела дух и сказала: «Всё! Вспомнила! Записывай».
И мама медленно, как бы по слогам, продиктовала адрес: «Дрогобычская область, мисто Фильштьш, литер «М», Белову Николаю Николаевичу». Мисто значит город.
Воцарилась тишина, наполнившаяся чувством важности происходящего. Я не хотела нарушать мамины мысли. Подумав о чём-то своём, мама стала мне объяснять: «Этот адрес был на конверте последнего письма, которое мы получили от Коли. Письмо пришло, как сейчас помню, двадцать шестого мая сорок первого года. Коля в нём писал, что их часть самоходной артиллерии перебросили к западной границе, что срок его службы заканчивается и, если ничего не произойдёт, то он к осени будет дома».
Я молчала, потрясённая. Трудно было поверить в то, что тринадцатилетняя девочка смогла запомнить адрес на конверте – причём, не специально! – и вот теперь, по случайности, вспомнила его спустя десятки лет.
Мама тоже ушла в себя. Тень пробежала по её доброму и всегда ясному лицу. Оказалось, она вспоминает о давно откатившейся в прошлое довоенной жизни: «Коля рано из дома ушёл. Из-за мачехи ушёл. Время было трудное, голодное, а она куском попрекала. На шестнадцатом году добровольно в армии стал служить.
Письма всё время писал. Я когда в первый класс пошла и писать научилась, то ему письмо отослала. А Коля мне в ответ и пишет: «Трудно поверить, что ты уже умеешь сама писать. А ещё недавно в наших тетрадях каляки-маляки рисовала». А вот Коля рисовал хорошо! Краски у него были. Один раз я мыла посуду, а братик меня нарисовал за этим занятием. Очень я на себя похожа была!
Ты, дочка, – продолжала мама, – будешь там, в Трускавце где-то рядом с тем местом, где Коля служил. Посмотри, нет ли где братской могилы с его фамилией».
Честно говоря, было сомнительно, что мама вспомнила адрес правильно. В Дрогобыче я бывала и раньше. Городок этот небольшой, не то, что Львов.
Не могла поверить, что Львовская область когда-то называлась Дрогобычской. Но, как оказалось, мама вспомнила адрес точно, хотя прошло с тех пор сорок шесть лет!
Местные жители, работавшие в санатории, рассказали мне, что мисто Фильштын под Дрогобычем есть, но теперь это село, а не город, и называется оно Скэливка, а находится всего в двадцати трёх километрах от Дрогобыча на запад.
В ближайший выходной день на рейсовом автобусе я отправилась в Скэливку. Местные жители в разговоре называли её довоенным именем Фильштын. В центре селения стоял огромный кирпичный костёл, изуродованный взрывами военного времени да так и не восстановленный. Его окружали двухэтажные, готического стиля, дома. Прохожие показали дорогу к кладбищу, на котором было воинское захоронение.
Кладбище находилось здесь же, в центре, неподалёку от костёла. Чуть в глубине от входа располагалась братская могила советских воинов. На ней был установлен памятник: фигура скорбящей матери с умирающим сыном-воином на руках.
На памятнике – несколько десятков русских и украинских фамилий, но даты захоронения поздние: 1944–1948 годов. Стало ясно, что дядя Коля здесь не мог быть похоронен.
В санаторий я вернулась ни с чем, но с решимостью осмотреть в округе все воинские могилы. Выезжала во все окрестные городки и селения – результат тот же: захоронения воинов отмечены только 1944–1948 годами. Выяснила только одно: Фильштын перед войной был у самой границы – теперь она проходила значительно западнее.
Вернувшись из отпуска, решила поиск продолжить уже через официальные каналы. Военкомат сделал запрос, указав адрес воинской части, который вспомнила мама. Два месяца спустя из Центрального военного архива пришёл такой ответ: «По документам учёта безвозвратных потерь сержантов и солдат Советской Армии установлено, что рядовой Белов Николай Николаевич 1919 года рождения, уроженец – данных нет, место призыва не указано, умер в немецком плену 8.12.1941 г., шталаг 318, Ламсдорф (Ламбиновице, воев. Ополе), ПНР. Сведений о родственниках нет».
Похоже на то, что воинская часть, в которой служил мамин брат, подверглась внезапному нападению фашистов уже на рассвете 22 июня 1941 года. Отсюда – плен и смерть дяди Коли на двадцать втором году жизни. Царство Небесное светлому русскому воину.
Старший мамин брат Даниил, который тоже воевал, был искалечен, но остался жив, всегда при редких встречах говорил мне: «Вот за что я благодарю тебя, племянница, так это за то, что ты нам Николая разыскала». Воевавшие братья Беловы Николай, Тимофей, Даниил – таков вклад в великую русскую Победу и нашей семьи.
Симферополь, 2000 г.
Севастопольские ромашки
Букет на волне
Белая колонна памятника Затопленным кораблям своим отражением рябила в воде у подножия собственного основания. Словно опрокинутая вниз рассеянным светом уходящего дня, она струилась к берегу по прибрежной, всегда подвижной, морской глади, казалась собранной воедино из округлых кусочков влажного мрамора – такая своеобразная нерукотворная мозаика на воде.
Было около четырёх, когда рядом с колонной коснулся воды букет полевых ромашек и мерно закачался на волне.
К этому букету, к этому его соединению с водой Большой Севастопольской бухты я шла много лет. Забвения-то не было. Просто постепенно отстранилась, отошла на дальний план, затушевалась одна из наших семейных историй. Да и что тут удивительного, когда речь идёт о человеке, которого я никогда не видела, о котором только слышала? Хотя, помню, в детстве не раз сжималось сердце, и наворачивались слёзы от жалости к нему – Тимоше, как называла своего брата мама. Брата, с которым они были погодки, и все рассказы мамы о брате Тимофее окрашивались особым теплом её сердца.
В пору моего раннего детства большинство новых для меня слов я впервые услышала от мамы, Матрёны Николаевны, умевшей немногословно, с живым чувством рассказывать о жизни, наших родственниках, событиях… Было среди слов и название южного города из иного мира, не имеющего ничего общего с Харьковщиной, где прошли мои дошкольные годы. Севастополь – знала я чуть ли не с пелёнок – это место, где был изранен дядя Тимоша, почему он и прожил недолго после войны, не дождавшись нас, своих племянниц и племянников, рождённых в послевоенное время.
