В поисках христиан и пряностей - Найджел Клифф

Как раз чтобы обозначить людей Мартелла, некий хронист придумал выражение «europenses» – «европейцы» [31].

Прежде никакого такого народа не существовало. Впервые географические линии, разделяющие континенты, были прочерчены греками, которые удобства ради назвали землю к востоку от себя Азией, к югу – Африкой, а все остальное – Европой. Совершая все более дальние путешествия, они задавались вопросами, какая северная река отмечает границу между Европой и Азией и начинается ли Африка у границ Египта или у реки Нил, а еще сомневались, разумно ли разделять единую сушу на три части. Для всех прочих разделение было совершенно произвольным. Когда Северная Европа была еще дальними задворками, где дикари красили лица синей краской, а Средиземноморье – озерцом западной цивилизации, жители континента мечтали о единстве, а провинции Римской империи в Азии или Африке не были менее римскими от того, что лежали за пределами Европы. Когда учение Иисуса из Назарета распространилось во все стороны из римской Иудеи, никто не предсказывал, что вера его последователей будет провозглашаться как европейская религия; Эфиопия одной из первых приняла христианство, а Блаженный Августин, отец церкви, оказавший глубочайшее влияние на развитие христианской мысли, был бербером из Алжира. Как раз исламская империя, которую арабские армии раскинули на три континента, низвела христианство – за вычетом немногих разбросанных исключений – до веры европейской.

Не существовало и единого европейского христианства. Большинство варваров приняли сначала арианство, популярное течение, учившее, что Иисус был целиком и полностью смертным, а одно племя ариан – лангобарды или ломбардцы – даже провозгласило, что станет убивать каждого католического священника, который им попадется. Папы римские, в большинстве своем отпрыски старинных сенаторских родов, влачили жалкое существование среди зарастающих сорняками руин Рима, пока Хлодвиг, франкский король VI века, не узрел свет во время одной особо жаркой битвы с готами. Франки заключили союз с Римом, узаконивший правление их королей и обеспечивший папству военную поддержку, – сделка была скреплена на Рождество 800 года, когда внук Карла Мартелла Карл Великий на коленях поднялся по ступеням базилики Святого Петра, простерся ниц перед святым отцом и был коронован как Август, император римлян [32]. Другой император в Константинополе беспомощно кипел от злости. Папа, всего лишь епископ Рима, совершил ловкий переворот в борьбе за власть, так были воздвигнуты подмостки для раскола с ортодоксальной церковью Восточной Европы [33].

Когда распалась недолговечная империя Карла Великого и из Скандинавии волна за волной хлынули разорительные орды викингов, когда на пустошах встали каменной порослью замки, к стенам которых жалось немногочисленное население, Европа превратилась в отсталый полуостров, опасно прикорнувший между океаном и зеленым морем ислама. За неимением чего-либо другого в этом она обрела свое самоосознание. Современная концепция Европы родилась не из одной только географии и не из просто общей религии. Она постепенно рождалась из лоскутного одеяла разрозненных народов, видевших общую цель в борьбе с исламом.

Но в этом нарождающемся единстве бросалось в глаза одно исключение: на Пиренейском полуострове все еще господствовало внушительное исламское государство. С началом контрнаступления христианства именно тут возникла самая фанатичная из всех католических держав. Причина была пугающе проста. Христианство и ислам – родственные религии, и на Пиренейском полуострове они долго существовали бок о бок. Если хочешь изгнать из своего дома родственника, надо распалиться до много большей праведной ярости, чем требуется, чтобы изгнать просто чужого человека.

На западной оконечности известного мира готовились заявить о себе силы как исламского, так и христианского фундаментализма. И эхо их столкновения будет иметь последствия и в отдаленных странах, и в последующих столетиях.

А ведь все могло бы сложиться иначе. По-арабски исламская Испания называлась аль-Андалус (это название перейдет к испанской провинции Андалусия), и на протяжении трех столетий аль-Андалус была домом самого космополитичного общества западного мира.

С первых лет ислама мусульмане классифицировали христиан и евреев, принявших исламское правление, как «ахль аль-зимма» [34], или «защищенные люди», сокращенно «зимии». Язычники считались законной добычей, им предлагалась жестокая альтернатива обращения или смерти, но Мухаммед лично запретил своим последователям ущемлять религиозные свободы своих собратьев «людей книги» – Ах аль-Китаб, как названы в Коране иудеи и христиане [35]. На раннем этапе завоеватели-арабы пошли еще дальше: они как можно более затруднили для иудеев и христиан обращение в мусульманство – не в последнюю очередь потому, что любой новообращенный освобождался от уплаты джизья, ежегодного подушного налога, выплачиваемого свободными зимиями. Но когда массовое обращение стало нормой, оказалось, что у толерантности есть свои пределы. Один халиф IX века, склонный мелочно унижать слабых, приказал евреям и христианам повесить на свои дома деревянные изображения дьявола, носить желтые одежды, не насыпать могильных холмов и ездить только на ослах и мулах «на деревянных седлах, помеченных двумя гранатовыми яблоками на задней луке» [36].

В аль-Андалусе зимии не имели равных прав с мусульманами, – это шло бы в разрез с учением ислама, – но от них редко требовали чего-то помимо внешних признаков подчинения. Из этого родилась радикальная концепция: конвивенсия – или совместная жизнь и труд людей разного вероисповедания. Иудеи и даже христиане начали играть весомую роль в управлении страной как писцы и клерки, солдаты, дипломаты и советники; один рафинированный, ученый и благочестивый иудей стал неофициальным, но всемогущим министром иностранных дел [37], а одним из послов в его правление был христианский епископ. Иудейские поэты вдохнули жизнь в иврит, иссушенный столетиями литургии, и для евреев-сефардов [38] (от Сефарда, как назывался на иврите аль-Андалус) после долгой эры варварских гонений наступил золотой век свободы. Христиане с не меньшим пылом восприняли арабскую культуру [39]: они не только одевались, ели и мылись как арабы, но даже читали Священное Писание и слушали литургию на арабском. За это они получили прозвище «мосарабы», то есть «те, кто хочет быть арабами» [40], – им их наградила горстка упрямцев, поставивших себе целью оскорблять ислам. К числу множества цветистых оскорблений одного такого упрямца, монаха из среды аристократов Евлогия, принадлежит утверждение, будто Мухаммед похвалялся, что на небесах лишит девственности Деву Марию [41]. Большинство их обретали мученический конец, к которому так стремились, и различные части их трупов вывозили через границу, где они стали излюбленным сувениром в далеких христианских городах. Аль-Андалус трудно назвать «горнилом культур», однако различные традиции смешивались и вдыхали друг в друга новую жизнь в обстановке, когда вместо конформизма, навязываемого не столь уверенными в себе обществами, приветствовались различия. Здесь же из тени жестко иерархизированного мира выходили на свет отдельные личности с собственным мировосприятием и собственными желаниями [42].

Это был удивительный феномен в Европе темных веков, которая погрузилась во всеохватывающее уныние и пребывала в уверенности, что мир стареет, а на горизонте уже занимаются костры Апокалипсиса. Испания же, напротив, бурлила жизнью с экзотическими новыми растениями, завезенными с Востока [43], была пьяна ароматом апельсиновых деревьев, который разносил по стране ветер. Кордова, мусульманская столица на берегах реки Гвадалквивир, превратилась в самый величественный метрополис к западу от Константинополя, ее рынки полнились тонкими шелками и коврами, ее мощеные и ярко освещенные улицы пестрели вывесками, предлагающими услуги законников и архитекторов, лекарей и астрономов. Полки главной библиотеки – одной из семидесяти в городе – прогибались под весом четырехсот тысяч книг, и это число было в десять раз больше того, каким могли похвастаться величайшие собрания христианского Запада. Великая соборная мечеть, называемая по-испански Мескита, была готской церковью, преображенной в оптическую иллюзию, переменчивое пространство мечты с элегантными мраморными колоннами, поддерживавшими один над другим арочные своды в красные с белым полосы. Население Кордовы приближалось к полумиллиону человек, и какое-то время она была самым большим городом на земле. Она была, как писала одна саксонская монахиня, «ярчайшим украшением мира» [44].