Косовский одуванчик - Пуриша Джорджевич

– Let's go… Я уже не мачо в своей кафа-не. Прощай, «Весна», до свидания в сентябре… Баба пизду чешет! – кричит мне Иован, отправляясь во внутренний двор, откуда раздается скрежет: переключение на первую скорость в отечественной автомашине марки «Юго-45».

С улицы донесся звук джипа, заскрипел на скорости.

Два мотора жизни исчезли в ночи…

– Я бы выпила чего-нибудь, – говорю коротышке из КФОРа.

Солдат КФОРа перепрыгнул через стойку, аккуратно перебрал бутылки и молча, взглядом спросил меня: чего бы вы сейчас? И, словно угадав ответ, говорит:

– Двенадцатилетнего?

– Со льдом, – попросила я.

– Виски со льдом – не годится, мисс.

– Ладно.

– К сожалению, нет настоящих бокалов для виски, но в целом, можно сказать, кафе оборудовано прекрасно. О, шампанское девяностого, это был прекрасный урожай!

– За ваше здоровье, – сказала я, чокаясь с солдатом, который налил себе кружку пива.

– Вы здесь работаете? – спросил солдат.

– Да, я здесь работала, этой… Этой…

Запнулась я на слове «этой». Бывают слова, которые тормозятся, и еще труднее выговариваются. Э, Т, О, И – четыре прекрасные буквы, даже на кириллице. Слово «этой» звучит совсем как по-гречески, совсем приличное слово… За ним будто тысячи поэтов или простых людей, которые хотят убедить нас в том, что война не сравнима с ЭТОИ, которая в войне, в мире, в городке каком-нибудь, в женщине или в мужчине прячется, как загадка какая-то… ЭТОИ. ЭТОИ, которой даже инструмент в оркестре доверить нельзя, но хоть как-то продолжить надо… Я точно знаю, что композиторы ЭТОИ много хорошей музыки посвящают, и после ЭТОИ ноты наступает минор, а когда она исчезает, под бой барабанов возникает мажор… Потому я и запнулась на слове «этой», чтобы не врать больше.

– Значит, вы переводчицей работали, – говорит коротышка из КФОРа. – Что, трудная работенка?

– Я, мистер, начала работать переводчицей во время бомбардировок. Я обслуживала полковника Уэлса из гуманитарной организации «Кер» из Австралии. Сначала я не очень понимала… Полковник Уэлс объяснял мне, почему необходимо было бомбить, а поскольку он сам не знал действительную причину, мы с ним, отвешивая понемногу ложь сербам и албанцам, которые здесь живут, пришли к согласному заключению, что никто из нас не знает истинного значения слов!

– Для этого существует кухня, – ответил коротышка из КФОРа, – приходите. Меня зовут Рекс.

Кухня в бывшей кафане «Весна» была просторная, почти как баскетбольная площадка.

Стены пестрые, будто фрески, расписаны красным яблоком, желтой айвой, зеленым перцем. Холодильники, совсем как бункеры, трясутся от электричества, которое так их бьет, что кажется, будто в каждом из них по кошке спряталось. Рекс с наслаждением оглядел кухню, пощупал приборы всяческие. В том числе и плиту большую.

Коротышка Рекс из КФОРа скинул с себя верхнюю одежду, каску бросил в помойное ведро, автомат повесил на вешалку, на лету напялил белый поварской фартук, примерил и поварской колпак, но, глянув на себя в окно, сбросил его, схватил по дороге с кухонного стола зеленый салат, помидорку, обнюхал морковку, высыпал из мешка сквозь пальцы немного муки, схватил тарелку, взял масло, включил плиту…

– Кухня избавляет от стресса, мисс. Возьмите пестрый фартук, подойдите ко мне… Посмотрите, как здесь все прекрасно и спокойно… К сожалению, мы живем в безумном мире. Пришла пора вернуться к основам мироздания, таким, как пища и любовь… Будьте добры, передайте мне соль!

Передаю и спрашиваю:

– Что вы будете готовить?

– Приготовление пищи – искусство, у меня есть идея – я начинаю, но не знаю, чем она завершится. Посмотрите, какое это мясо жилистое! Оно просто рвется из рук, значит, оно не хочет, чтобы я его резал. В кулинарии, как и на войне, иной раз мясо, как и противника, стоит оставить в живых.

Нет, это уже чересчур, всего за день и половину ночи, подумала я. Мир в Косово становится опаснее бомбардировок. В одно мгновение передо мной пронеслось мясо Гарольда Кина, овечья кровь, поездка в танке, двери кафаны «Весна» в дыму, живое мясо Скенде-ра, заставившего меня продать дом, Иован, трое детей, весело глядящих на горящие двери, Коротышка КФОР, Высокий КФОР, и вот теперь на кухне соль, словно крохотные снежинки, тающие на белой тарелке фирмы Zepter. Стихи в прозе рядового Рекса – мясо или человек, резать или убивать…

Рекс носился вокруг стола, контролировал запах из кастрюльки, заодно и мои глаза, словно ожидая дальнейших расспросов.

Ну, я и спрашиваю. Рекс отвечает:

– Я этому в Непале научился, я там родился. Родной дом научил меня любви к кухне, но лучше я вам вот так скажу. Знаете, вот вы пришли к друзьям в гости. Они вам показывают три спальни, террасы, старинную мебель, но гостям веселее всего на кухне, – только там настоящий разговор начинается, счастье преломления хлеба и неспешного попива-ния домашней…

Воспоминание о родном доме расцвело на лице у Рекса, словно на кухне кафаны «Весна» он услышал частицу того кухонного разговора, и он запрыгал вокруг плиты, развеселился, пропуская сквозь пальцы тонкую муку…. «Отличная мука в Косово… Снимай воду, не видишь, что ли, закипела давно… Тряпкой, тряпкой, мисс!.. Берегись, не обварись… Мука, мука теперь! Мешаем… Сыр, сыр где? Ах, беленький как снег, совсем как у нас в Непале!»

Вода, мука, половник – танец коло начинается. Рекс к этому танцу кухонному добавляет кусочки сыра, которые исчезают в казанке и несутся, словно кометы небесные, по орбите своей прямо к земле.

– Пробуйте, – велит Рекс.

– Да это совсем как наша мамалыга.

– А это и есть мамалыга. Вы что думаете, мы к вам в Косово на прогулку пришли, что ли? Нет, КФОР готовился к прибытию в вашу страну. Сербский я не успел выучить, но почти все мы прошли курсы поведения с местным населением. Вам сколько ложек?

– Две, – говорю я.

– Попробуйте. Ну и как?

– Прекрасно, я просто поверить не могу.

– Просто надо смотреть телевизор. Мы всему этому научились, пока смотрели наш канал в Лондоне, по которому весь день только о пище, готовке, сервировке.

– У нас таких передач нет.

– А у нас они популярнее футбола. А женщины, которые ведут эти передачи. Их на первых страницах журналов печатают чаще, чем киноартисток. Я уж и не говорю про Америку, где две толстые бабы стали идолом для миллионов мужчин.

– Вы могли бы начать на нашем телевидении…

– Что вы! Я не толстый, не красивый. Наверное, это вам бы лучше подошло. Вы отлично говорите по-английски!

Рекс подошел к телевизору и быстро настроился на нужную волну: две толстые бабы демонстрируют поварское искусство.

В окне, совсем как в телевизоре, появилась тень.

В руке у нее – револьвер.

Я едва успела окликнуть Рекса. Маленький толстенький рядовой Рекс, совсем как кошка, бросился к двери и распахнул ее… Тень из окна исчезла. Мамалыга дымилась, и за дверьми – короткий вскрик… Потом коротко взвизгнула полицейская сирена, и звук мотора растаял.

Рекс вернулся на кухню. В руке у него был нож, он походя взял салфетку, вытер ею кровь с лезвия.

– Ну что же вы, мамалыга остынет, мисс. Ох, извините. Я слишком разговорился, рядовой Рекс из британско-непальского отряда ГУРК. Мой нож называется кукри. Нож кук-ри. Наши воинские традиции требуют, чтобы нож, вынутый из ножен, возвращался в них только окровавленным.

– А что за человек был за окном?

– Он не был знаком с нашими традициями.

Нож кукри осторожно погрузился в ножны, словно боясь кого-нибудь разбудить.

– Чуточку каймака бы не помешало, – сказал Рекс как бы между прочим.

Зовут Рекс, повар, сыр с мамалыгой, знает и про каймак. Несмотря на окровавленный нож, мне пришлось рассмеяться, чтобы не выпадать из его стиля, хотя каймак-то у нас разный.

– Самый лучший в Кралево, – решительно заявил Рекс.

– Вы и это знаете?

– А мне, что вы мне на ужин оставили?

С этими словами в кухню ввалился высокий КФОР. Пахло мамалыгой. Высокий где-то по дороге ухватил сыра, салями, пару ломтей хлеба, зубы его скрипели, перемалывая пищу. Высоченный, длинный нос, длинные голенища у сапог, длинная антенна в кармане.

Привет, – чавкая говорит. – Привет, Рекс, вот и сбылась наша мечта. Я был в штабе, дали нам эту кафану, чтобы мы ее переделали в кабак для наших офицеров и солдат. Я продуктами займусь, а ты будешь шеф-поваром. Мисс, выбор за вами.

ОБОЖАЮ свитера – лучшей одежки для меня не было в тот холодный день, когда первые бомбы упали на Приштину и страх был горячим. Свитер на мне был из Сырогойны, длинный, почти до пяток, пестрый, как географическая карта, так что мне даже показалось, будто летчик в «торнадо» стрелял в меня, приняв мой свитер за маскировочную сеть для танка, или же этот летчик тоже любил свитера и старался пристрелить меня, но я знала, что эти невидимые самолеты сами все видят и слышат, а рядом со мной был полковник Уэллс – вот что меня спасло от войны и мартовского холода: полковник Уэллс и свитер из Сыро-гойны. У меня никогда не было кашемирового свитера, такого как у Сони Савич в фильме «Сахарная водичка», но я запросто определяла, у кого из чего свитер, определяла, откуда родом его хозяин и даже, что он за человек, и еще нравились мне вязаные жилетки у стариков. Как-то раз я такую дедушкину на факультет надела и спросила препода, как она по-английски называется, а тот не знал, хотя уже в возрасте был, начал из себя идиота изображать и говорит: «Точно так же как жилет». Нравилась я старичкам всегда, но я дураков даже на сербском не любила. Я в английском большой спец была, с ходу, с колес что угодно, даже «вдруг откуда ни возьмись появился в рот ебись» я запросто перетолмачивала, с листа, но сейчас рассказ о другом уже – я видела, как в «Бар Кукри» вошел человек в кашемировом свитере. Был полдень, после минувшей ночи с мамалыгой, в бывшей кафане «Весна» на втором этаже были спальни, там я прямо купалась во сне, выспалась здорово, красоту свою на все сто подняла, почти радовалась, ожидая, что еще случится, двери открыты, и вот тебе первое действие, когда в «Бар Кукри» вошел кашемировый свитер и, обходя «Бар Кукри», залопотал: «Гут, гут» и другие немецкие слова. «Гут, гут, кухня отличная, прекрасно, стойка длинная, давай на ней покатаемся, фрой-ляйн Мария» – это он мне говорит.