Минута молчания - Зигфрид Ленц

Ты склонила голову мне на плечо, я не решался шевельнуться, не отнимал у тебя свою руку и только ощущал, как ты подняла ее к своей щеке и дала ей там замереть на какой-то миг. Каким изменившимся вдруг зазвучал голос Стеллы, когда она внезапно встала и вышла из хижины, направилась к берегу, где попыталась поднять нашу завалившуюся набок лодку, но не справилась с этим, а потом, после некоторого раздумья, взяла лежавшую там банку и принялась вычерпывать воду. Она вычерпывала так усердно, что не заметила огни, приближавшиеся к берегу, яркий свет носового фонаря нашей Катарины. Не мой отец, а Фредерик стоял у руля и подошел на Катарине так близко к берегу, что мы смогли дойти до катера по воде. Он помог нам подняться на борт. Он много не разговаривал, только когда я накинул Стелле свою ветровку на плечи, заметил: «Это поможет».

Ни слова упрека, ни облегчения, что нашел нас, молча выслушал просьбу Стеллы доставить ее к мосту, к отелю У моря, а меня он даже не спросил, хочу ли я вернуться домой или, может, тоже к мосту?

Стелла не просила меня проводить ее, само собой разумелось, что я пойду с ней, и в отеле она поступила так же, тем более что у стойки регистратора никого не было. Не колеблясь, она сняла почти с пустого щитка свой ключ, кивнула мне и пошла впереди меня к лестнице, а потом по коридору к своему номеру, выходившему окнами на море.

Я сел к окну и уставился в сумеречную даль, пока она переодевалась в ванной комнате, включив предварительно радио, она подпевала Рэю Чарли. На ней был ее тоненький голубенький пуловер с воротником под горло, когда она снова появилась, она сразу подошла ко мне, провела по моим волосам и наклонилась ко мне, пытаясь поймать мой взгляд. Нашу Катарину видно не было. Ты сказала: «Катер, вероятно, на пути домой»; а я добавил: «До нас не так уж далеко». — «А дома, — спросила она озабоченно, — не хватятся ли вас дома?» — «Фредерик им все расскажет, все, что им нужно знать, — сказал я, — Фредерик работает у моего отца». Она улыбнулась, вероятно, ощутила свое беспокойство несколько неуместным или даже ранящим мое самолюбие, поскольку напомнила мне о моем возрасте, она поцеловала меня в щеку и протянула сигарету. Я похвалил ее номер, и она согласилась с этим, только одеяло на кровати очень тяжелое, ей даже кажется, что она задыхается по ночам. Она приподняла слегка одеяло, и при этом горящая искра попала на простыню, Стелла испуганно вскрикнула и накрыла загоревшееся место ладонью. «My God, — прошептала она, — oh my God».[5] Она показала на маленькое прожженное пятнышко, и поскольку она повторила упрек в свой адрес, я обнял ее и притянул к себе. Она не удивилась и не противилась, в ее светлых глазах застыло мечтательное выражение, может, это была всего усталость, ты склонила ко мне свое лицо, Стелла, и я поцеловал тебя. Я почувствовал ее дыхание, его слегка ускоренный ритм, ощутил прикосновение ее груди и поцеловал ее еще раз, и тогда она выскользнула из моих объятий и, не произнося ни слова, направилась к постели. Она не хотела, чтобы ее голова лежала посреди подушки, это была широкая цветастая подушка, места было достаточно для двоих, уверенным движением она приподнялась и уступила половину подушки мне, снова молча, без всяких намеков, однако этим жестом она дала мне недвусмысленно понять, каковы ее ожидания.

То, что рекомендованное или предписанное молчание воспринималось по-разному, можно было прочитать по лицам в зале; большинство учеников пытались встретиться глазами через какое-то время со взглядом своего соседа, некоторые переминались с ноги на ногу, стоя на одном месте, один мальчик разглядывал свое лицо в карманном зеркальце, я обнаружил еще одного, которому, очевидно, удалось заснуть в стоячем положении, а другой вперил взгляд в свои наручные часы. Чем дольше длилось молчание, тем отчетливее становилось, что для кого-то не простая проблема выстоять это время или переждать его без последствий для себя. Я смотрел на твою фотографию, Стелла, и представлял себе, как бы ты реагировала на предписанное молчание, если бы могла оказаться здесь.

На подушке не осталось двойного следа от наших голов, в какой-то момент наши лица обратились друг к другу, приблизились так, что остался один общий след. Стелла спала, когда я встал, по крайней мере, мне так казалось, я осторожно снял ее руку, безмятежно покоившуюся на моей груди, и переложил ее на одеяло; она вздохнула, приподняла голову и взглянула на меня, улыбнувшись, вопросительно, я сказал: «Мне пора». Она спросила: «А сколько времени?» Я не знал и только лишь сказал: «Светает, дома, вероятно, ждут меня». В дверях я остановился, подумав, что надо бы что-то сказать на прощанье или хотя бы о том, что предстоит нам испытать в школе, в наши будни, ее и мои, но так ничего и не сказал, избегая ставить точки над «i» и говорить что-то конкретное, я не хотел, чтобы прекратилось то, что так неожиданно началось и жаждало естественного продолжения. Когда я открыл дверь, она выскочила из постели, босиком подбежала ко мне, обняла меня и крепко держала в своих объятиях. «Мы встретимся снова, — сказал я, — скоро». Она молчала, и я сказал еще раз: «Мы должны встретиться, Стелла». Я впервые назвал ее по имени, она, похоже, не удивилась, отнеслась к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, и, как бы соглашаясь с этим, сказала: «Не знаю, Кристиан, ты тоже должен обдумать, что для нас будет лучше». — «Но мы ведь можем встретиться». — «Это произойдет, — сказала она, — неизбежно, но только теперь все будет иначе, не так, как прежде». Мне хотелось сказать: Я люблю тебя, Стелла! Но я этого не сказал, потому что подумал в этот момент об одном фильме с Ричардом Бартоном, который при расставании с Лиз Тейлор произнес эти самые, до тошноты знакомые слова, я погладил ее по щеке и по выражению ее лица понял, что она не готова или не в состоянии принять мое предложение. Я застегнул рубашку, накинул на плечи ветровку, которую Стелла повесила на спинку стула, и сказал — и только в коридоре до меня дошло, насколько беспомощными и жалкими были мои прощальные слова: «Но постучаться в твою дверь это-то хотя бы будет можно».

Я не шел — я прыгал по лестнице, чувство, которого я никогда до этого не испытывал, переполняло меня, мужчина за регистрационной стойкой с удивлением поглядел на меня, я радостно пожелал ему «Доброго утра», но он не ответил мне, а продолжал напряженно смотреть мне вслед, пока я шел к берегу. С громким стуком дизельного мотора из бухты вышел рыболовный катер, окруженный чайками; море было спокойно. Я направился к месту, где лежали собранные в море плавучие знаки, ждавшие своего часа, когда их почистят и отлакируют; здесь я сел и обернулся на отель и тут же увидел Стеллу у окна своего номера. Она помахала рукой, ее жест свидетельствовал об усталости, но она вдруг раскинула руки, словно хотела поймать меня, а потом вдруг исчезла, возможно, ей постучали в дверь.

Гернот Бальцер, мой одноклассник, мастак в вольных упражнениях по спортивной гимнастике, толкнул меня в бок и обратил мое внимание на господина Куглера, тот перестал всхлипывать и обтирал красно-синим платком затылок и шею. Самый рассеянный, какие только бывают, воспитатель по искусству рассматривал свой платок так внимательно, словно пытался там найти что-то для себя. Гернот шепнул мне: «Я наблюдал за ними, за ним и фрау Петерсен». И он зашептал мне, что увидел там на берегу, у трех сосен… Они оба лежали в купальниках, и оба читали; Гернот предположил, что он что-то читал ей вслух, и я был уверен, что это была глава из книги об австрийском художнике Кокошка, над которой он работал; нас он тоже познакомил с некоторыми ее тезисами. Видеть означает для художника: овладеть этим. Насколько рассеянным он часто бывал в классе, настолько же аккуратно и внимательно он воспитывал своих четверых детей. Однажды я видел Куглера, он был вдовцом, с его детьми за обедом в отеле У моря, не успели они занять свои места, как он тут же заказал для них рыбные фрикадельки и яблочный сок и одновременно бумагу и цветные карандаши, которые всегда были в запасе в отеле для нетерпеливых детей прибывших туристов, и прежде чем дети принялись есть, он дал им задание нарисовать вазу, но не сбоку, а сверху, глядя в ее отверстие. Представление, что и он мог когда-то делить со Стеллой одну вмятину на подушке, никак не укладывалось у меня в голове.

Кто знает, что он обо мне думал, на что рассчитывал, когда однажды воскресным утром появился у нас; я чистил баржу и находился в этот момент в сарае, проверял трос и вдруг услышал его голос. Он говорил с моим отцом, а тот не очень приветливо отвечал на его вопросы и вообще разговаривал с ним, по-видимому, только потому, что господин Куглер представился как мой учитель. Господину Куглеру бросилось в глаза, что камни, которые мы сложили между сараем и пляжем, были похожи на странные существа — то, что он видел в них, говорило о его буйной фантазии: он якобы нашел среди них головастика, одного пингвина, одного монстра и даже Будду. Мой отец спокойно выслушал его, посмеиваясь порой и имея на этот счет свое мнение.