Роскошь изгнания - Луи Басс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это были письма, причем в большем количестве, чем мне поначалу показалось. Они принадлежали человеку эпохи Регентства, которого, кстати, звали Гилберт и который побывал на материке в далеком 1817 году. Когда я понял это, меня вновь охватила дрожь – ведь в это время Байрон тоже находился в Европе. Приказав себе успокоиться, поскольку шансов на то, что эти двое встречались, почти никаких не было, я принялся читать.
Первое свое заключение о характере Гилберта я сделал по его почерку. Он писал исключительно аккуратно и разборчиво, хотя с чересчур энергичным нажимом, так что порой перо едва не рвало бумагу. Например, перекладинка на некоторых «t» напоминала тонкий след бритвы. Но даже если бы автор пользовался пишущей машинкой, то и тогда одного первого абзаца хватило бы, чтобы представить себе этого человека. Париж он называл «скучнейшим во всем христианском мире». Путешествовать в экипаже было для него «пыльно и крайне неудобно». Разговоры спутников – «невыносимо банальны». По нему, «пошли бы они все к черту».
Возможно, бумага и буквы способны непосредственно впитать в себя характер человека и хранить его сотни лет. Возможно, даже от списка покупок у вас пробегут мурашки по спине, если его написал убийца. Так или иначе, через пару страниц властная сила личности этого человека почему-то настолько подействовала на меня, что пришлось на секунду прекратить чтение.
Едва я оторвался от страниц, как поймал себя на том, что рисую в воображении его портрет: дворянин, вне всякого сомнения, с аристократическим орлиным носом, ленивым взглядом и холодной усмешкой на губах. Сидя в своем офисе, я представлял себе, как он выходит из экипажа во дворе парижской гостиницы. Его движения исполнены той же стремительной силы, что и почерк. У себя наверху он присаживается у окна и принимается писать, спина выпрямлена, перо мечется по странице, ныряет в чернильницу, вновь мечется, едва не рвет бумагу, патрицианское лицо невозмутимо. На улице лошадей выпрягают – упряжь в хлопьях пены – и уводят, храпящих, вскидывающих головы, громко цокающих копытами по булыжнику.
Гилберт изнемогает, он всем пресыщен. Его извела ennui [Скука (фр.).]. Разве что публичная казнь развеяла бы его или дуэль. Письма обращены к «моей дорогой Амелии», видимо его возлюбленной или жене, но нигде и следа страсти, не говоря уж о любви.
Некоторое время я сидел, глядя на чайного цвета листки бумаги, но едва ли видя их, пораженный тем, что человек, чей неприятно живой образ встает с этих страниц, давно уж умер. В конце концов, подавив чувство внутреннего сопротивления, я вернулся к письму.
На третьей странице Гилберт ругал французских слуг и захудалую гостиницу, в которой остановился. В подробностях описывал, как предыдущей ночью лег в постель и, задув свечу, смотрел в окно на звезды над Монмартром. Затем он меня ошарашил.
Конец страницы был заполнен бессмысленными символами. Тут были стрелки, обращенные в разные стороны, треугольники, окружности, квадраты, извивающиеся черви, черные чернильные звезды. Внизу подпись: «Ваш Гилберт» – и ничего больше. Следующее письмо было написано на нормальном английском.
Несколько минут я смотрел на эти значки, потом встал и подошел к окну, слишком возбужденный, чтобы оставаться на месте. Какое-то время нечего было даже надеяться увидеть желанное имя, скрытое в вихре смыслов и возможных вариантов. В зашифрованных фразах могло говориться о любви, преступлении, даже о политике. Но о чем бы ни говорилось в письме, автор приложил немало усилий, чтобы сохранить это в тайне.
Я поспешно вернулся к столу и с замиранием сердца склонился над письмом, неожиданно почувствовав, что найду в нем что-то столь же неприятное, как сама личность его автора. Обычный почерк Гилберта отражал неистовство его натуры, довольно отталкивающее, но буквы являли что-то отчетливо зловещее. Попахивавшее оккультным.
Читая теперь быстрее, я вместе с Гилбертом перевалил через Альпы, которыми, конечно же, «слишком непомерно все восхищаются», в том числе и его спутники, чьи романтические восторги вызвали у него отвращение. Примерно через каждые две страницы попадались зашифрованные строки. Кажется, в пятом по счету письме Гилберт объявил, что собирается в Венецию на карнавал, и сердце у меня заколотилось.
Почти не глядя, я проскочил следующие две страницы, на которых автор глумился над чудесами Венеции, но я не обращал на это внимания в судорожных поисках вожделенного имени. Наконец, к своему изумлению и восторгу, я увидел его.
«Моя дорогая Амелия, это случилось, как я и предвидел. Я встретил Его. Ты, разумеется, знаешь, о ком я говорю. Самого печально знаменитого автора "Паломничества Чайлъд Гарольда", Изгнанника, лорда Байрона.
Это случилось вчера вечером в Опере. Наша ложа оказалась напротив его ложи, внизу гудел партер. Поистине это было велением Судьбы, чтобы, наши взгляды на мгновение пересеклись. Я могу подтвердить, дорогая Амелия, что облик лорда Байрона исполнен подлинного Величия. Все, что мы слышали о его красоте, – правда: его черты являют собой блистательное соединение Ума, Силы и Чувства. В нем есть та мощь, которая повергает в трепет человека заурядного. Все взоры были устремлены на него. В его же глазах стояли слезы, исторгнутые музыкой, слезы Гения.
Это продолжалось, должно быть, долгих пять секунд, за которые мы распознали друг в друге родственные души».
Далее шел большой кусок, который был зашифрован, и приписка в конце: «Говоря коротко, мы приглашены к нему на завтра на обед».
Письмо было написано в несвойственной Гилберту велеречивой манере, и не оставалось сомнений, что он наконец-то нашел себе достойную компанию. Однако, какое бы удовольствие или волнение он ни испытывал, мне, сидящему в своем офисе, читающему те письма под приглушенный шум машин за окном, его чувства были далеки.
Я был слишком потрясен и какое-то время не мог даже продолжать чтение. Большинство байронистов и поклонников великого человека все на свете отдали бы за то, чтобы сейчас оказаться на моем месте.
Первым делом я сосчитал оставшиеся страницы, уверенный, что все они наверняка касаются Байрона в период наивысшего расцвета его творчества. Оставалось еще пять страниц. Я заставил себя успокоиться и наслаждался моментом. На моих глазах творилась история. С помощью Гилберта мне предстояло стать свидетелем эпизода из жизни Байрона, о котором в нашем веке никто не ведал. Я даже почувствовал себя не заслуживающим такой удачи.
Наконец, не в силах больше сдерживать себя, я принялся читать первую из оставшихся страниц. Как я и ожидал, она представляла собой описание обеда. Гилберт, который глумился над Альпами, который зевал и вздыхал, проезжая великие города Европы, не мог скрыть того, что на него произвел впечатление дом поэта. Его поразила крайняя грубость челяди, изумил экзотический зверинец – павлины, лошади, шимпанзе, которые свободно бродили по нижнему этажу, привели в ужас неряшливые внебрачные дети, ползавшие на бильярдном столе. Сам поэт ошеломил Гилберта. В конце концов, в те дни весь мир был ошеломлен Байроном. Он чуть ли не причислял его к сонму богов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});