Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

На четвертом курсе произошло два события. В библиотеке Горького день за днем читал, ошеломленный, «Один день Ивана Денисовича». Сбегал с занятий. Ни о чем другом думать не мог. Потрясение сильней, чем от ХХ съезда КППС. Вот он, оказывается какой, культ личности! Жажда мести душила. Где они все, эти стукачи, следователи, вертухаи, садисты? Попрятались, сволочи? Почему не осуждены и не наказаны? Прошлое теперь казалось страшным, как бездна.

Оставшиеся в живых жертвы не вышли на демонстрации, не предъявили счет. Говорят, один плюнул в лицо своему следователю, увидев на улице. Простил? Шептались бывшие вертухаи и осведомители: «И правильно, что сажали, и было за что». «Жертвы были не напрасны», – говорили их дети. И стояли стеной, защищая себя и даже не смывая кровь со своих рук. А какое прощение без покаяния?

Второе событие: меня чуть не исключили из комсомола за «очернение советской действительности и ОВИМУ». Высмеял курсантский быт в концерте художественной самодеятельности: мятые алюминиевые кружки, завязанные узлом ложки, брюки клеш и форменка в обтяжку. Хорошо они смотрелись на Гургене Нариняне, отплясывавшим рок на табуретке. Спас Геннадий Охримович, флегматичный добрый верзила с пятого электромеханического: «Та шо вы к хлопцу пристали, он же хотел как лучше!» И все как – то сразу успокоились, хорошая нашлась формулировка.

С Геннадием мы встретимся через много лет в Одессе, как добрые друзья. Мои дети будут играть с его внуками, а я – пить водку и слушать заслуженного работника флота, пенсионера, в каких экзотических портах мира побывал он в круизах на белоснежном лайнере «Одесса» за тридцать с лишком лет плаваний. Дубленый известными мне ветрами, не согнутый годами, с неистребимым украинским акцентом, он выглядел абсолютно счастливым и гордым своей жизнью. Вот цельность характера и судьбы! Я буду сидеть в его богато обставленной трехкомнатной квартире в Новых Черемушках, такой же седой, как он, и чему – то завидовать. Чему?…

Да, и третье событие. После того персонального дела недели две спустя вызвали в Горком комсомола. Неужели исключат? Бельтюков, крепко сбитый колобок с коротким носом, первый секретарь, окинул курсанта строгим взглядом и вдруг без всяких предисловий:

– Пойдёшь на работу в горком комсомола?

Что-то нарисовалось на моей удивленной физиономии, что дрогнули в улыбке его тонкие губы:

– Мы тут подумали и решили взять тебя в отдел спортивно-массовой работы. Переведем на заочный, закончишь со своим курсом. Иди к Кондрашеву, он тебя посвятит в детали.

Да хоть куда, лишь бы подальше от начерталки, интегралов, теории машин и механизмов! Гуманитарий, оказывается, не пустой звук. К людям тянет, не к машинам, и это сильней меня. Интересно, что они там в Горкоме делают? Про выбивание членских взносов и ежемесячной отчетности из первичных комсомольских организаций я, конечно, не знал.

Дома однако вскипели страсти:

– Ну, что у тебя за шило в заднице? То МГУ, то комсомол! Чего тебе не учится в мореходке? Потом локти кусать будешь, да поздно, помяни мое слово!

Мать в слезы. Отец только из рейса, он молчит. В общем, обманул я их. Тайком перевёлся на заочный и… По утрам забегал к Юрке, менял форменку на цивильный костюм и на работу в Горком. Родители догадались, когда нам вдруг поставили домашний телефон, большую редкость в ту пору в Одессе. Но на этот раз они уже промолчали. По-моему, и на курсе мало кто знал, куда я делся. Диплом мне чертила бригада из трех студенток Водного института. Такое вот получилось высшее инженерное образование…

В это время в городе шла битва за студенческий клуб. Не забыть, как на бюро горкома партии получил слово. Размахивая руками, от имени молодежи требовал для студентов Одессы трехэтажный особняк возле парка Шевченко. Там только кино по субботам показывают. Стоит пустой, разрушается. А нам собраться негде! Не у ЖЭКа отбивал, у КГБ! И вопрос стоял ребром: либо майор Совик, директор Дома культуры КГБ положит партбилет на стол, либо оратора вон из комсомола. Боже, той речи аплодировало бюро!

Может быть, мне это приснилось? Но время, видно, было такое. Отдали нам это здание! Первым делом во Дворец студентов из подвала на Малой Арнаутской переехал «Парнас-2» Миши Жванецкого. С этого и началась новая жизнь старого дома, похожего на средневековый замок. Кстати, и по сей день там, у парка Шевченко, Городской дворец студентов. И опять только кино по субботам…

Мы беззаботно кувыркались в теплых волнах ожившей после войны личной жизни и всяческих полусвобод хрущевской оттепели. Свободное время стало значительно разнообразней: молодежное кафе, дискуссионные клубы, грустная лирика туристских песен, студенческие вечера под запретную музыку. Ночами пропадал в «Парнасе». Шли репетиции бессмертной миниатюры «Авас», где Витя Ильченко рассказывал про тупого доцента и такого же студента Аваса, а ему старательно поддакивал Рома Кац, будущий любимец публики Роман Карцев.

Репетировали смешную сценку из эпохи немого кино: толстяк Додик Макаревский сидел на стуле и смотрел в зал, как на экран. А за его спиной суетились, фехтовали два мушкетера Витя и Рома, повторяя известные сценки, от которых зритель, то есть Додик, замирал от ужаса, хохотал, плакал, вытирая большое свое лицо клетчатым платком, словом, переживал так, что уже, в свою очередь, хохотал зал. Спектакли в переполненном зале всегда сопровождались стонами восторга сползающих на пол от смеха зрителей. На наши вечера толпы буквально выламывали тяжёлые, дубовые двери. Надувались вены на мощной шее Лени Мака, лопались от напряжения его рычаги, удерживавшие готовую слетать с петель махину. Дворец студентов стал модным местом.

Миша Жванецкий пронизывал нашу жизнь печальной иронией, шутя формировал нравственные критерии, не знавшие до него формы. Мы смеялись, как он хотел, а он хотел, чтобы мы чувствовали иронию там, где раньше был один официоз. Надо быть гением, чтобы выделиться на фоне одесской манеры прикалываться по любому поводу. Эту ехидную улыбочку с прищуром, которую лет через 10 – и уже навсегда – узнает вся страна, мы видели каждый день. Через несколько лет уже в Москве мы встретимся как добрые друзья и он подарит эту фотографию, которая теперь украшает мою коллекцию нечаянных автографов на солнечной стене квартирки в Лос-Анджелесе.

Попутным ветром из Москвы в Одессу занесет автора, подарившего нам тогда своими песнями запретное еще недавно чувство беспричинной грусти и светлой печали, независимое от гимнов и маршей. Этого автора звали Булат Окуджава. Сначала мы грустили под его «Последний троллейбус». Потом он приехал сам, Булат Шалвович.

В пустовавшую недавно мрачную, как древний замок, гостиную. Там теперь наш дискуссионный клуб «Вьют» («Уют» по-русски). Какое, оказалось, веселое слово: «дискуссия». Нам дали право на собственное мнение, и многим захотелось его не только иметь, но и высказывать. Пусть страшновато. Пусть всего лишь о фильме, но собственное, отличное от общепринятого.

Кто бывал на Дерибасовской, знает кафе «Алые паруса». Это мы назвали безликое учреждение общепита гриновскими «Алыми парусами». Мы пробили ему в Горкоме партии сниженный финплан вместе с правом называться не общепитом, а молодежным кафе. Кажется, первым в стране. И зазвучал запрещенный еще недавно рок-н-рол вперемежку с бардовской песней и стихами Ахматовой и Пастернака. Обсуждали знаковые фильмы эпохи: «Чистое небо», «Летят журавли», «Судьба человека», «Коллеги», «Человек идет за солнцем». Поводом был приезд московских журналистов, поэтов, писателей. Писали об одесской вольнице центральные журналы.

Здесь я встретил легендарного Александра Асаркана из «Литературной газеты», который приезжал за вольным ветром в Одессу. Маленький, сутулый, равнодушный к еде и одежде, человек без возраста и столичного лоска, он писал мне из Москвы свои разрисованные вручную открытки.

Бывал у нас и Володя Белов, московский обозреватель журнала «Театр», искавший в одесском театральном сезоне пульс разгулявшейся на свободе Одессы. Статью Володи Белова об Одессе в журнале «Театр» Асаркан прислал тем же оригинальным способом. Из нее про себя я узнал много лестного. Например, «что девчонки, проходя мимо, оборачиваются и долго смотрят вслед», а также, что я «не из числа скучающих и равнодушных». Из статьи я узнал, что в книгах и в искусстве я ищу «ответа на вопрос, как жить сегодня, завтра». К счастью, журнал «Театр» в Одессе мои знакомые в те времена не читали.

Всегда с народом:))

Свобода дошла до того, что студент политеха взял и влюбился в очаровательную тихую и застенчивую руководительницу нашей изостудии Зою Ивницкую. Она оказалась не только женой известного в Одессе художника Русского театра Михаила Ивницкого, но и на минуточку старше Валерки чуть ли не на двадцать лет. Чувствам не прикажешь, мы это уже отвоевали. Но в ужасе метались валеркины партийные родители. Он мне признавался: