Закон забвения - Роберт Харрис

С наступлением дня теплее не стало. Солнце, способное смягчить колючий мороз, не показывалось, зато время от времени налетал снежный заряд, а нависающее небо было таким серым, что все дома казались бесцветными. Само время словно замерзло. Нэйлеру пришлось засунуть руки в карманы и притоптывать, чтобы ноги не онемели. Наконец в полумиле к югу колокол аббатства пробил девять часов. Старая рана в бедре болела так, как если бы кость скребли ножом. Голова у него сделалась пустой, как небо, – остались только боль в ноге, холод и ужас. Прошел еще час. Он насчитал десять ударов колокола, вскоре после чего послышался отдаленный барабанный бой, доносившийся откуда-то сзади, со стороны парка Сент-Джеймс. То был размеренный похоронный ритм. Спустя несколько минут он прекратился.

Нэйлер посмотрел направо, на ворота Холбейн. Поверх их арки крытый переход вел через улицу к Банкетному дому. За разделенными поперечиной окнами появились фигуры: сначала солдаты, за ними невысокий со знакомым профилем мужчина, который обернулся на миг, окинув взглядом толпу и эшафот, следом пара священников и, наконец, опять солдаты. В тот момент, когда он его узнал, весь воздух словно покинул тело Нэйлера. Мгновение спустя процессия скрылась. Но другие тоже ее видели, и из уст в уста передавали: «Он здесь!»

Но ничего так и не происходило. Пробило одиннадцать. Двенадцать. С каждой утекающей минутой надежды Нэйлера оживали. Слухи о причинах отсрочки бурлили в толпе. Говорили, что Палата общин ведет прямо сейчас дебаты и отменяет приговор, что король согласился отречься в пользу сына, что голландцы предложили уплатить полмиллиона фунтов в обмен на помилование. Нэйлер пытался не думать о том, что происходит в голове у короля, сидящего в Банкетном доме. Само по себе омерзительно отрубать человеку голову, но куда более жестоко затягивать агонию.

Наступил и миновал час дня, затем, незадолго до двух, началось шевеление. Открылось окно, через него просочилась цепочка солдат с офицерами, следом показались палач и его помощник, облаченные в длинные черные плащи из шерсти и черные штаны. Лица их были спрятаны за черными масками в окружении плохо сидящих седых париков и фальшивых бород. Тот, что пониже, нес топор, положив длинную рукоять на широкое плечо. За ним появился епископ с раскрытым молитвенником.

Король выступил из окна последним – хрупкая фигура с непокрытой головой, ростом всего пять футов и три дюйма. Но держался он даже в эти последние минуты в привычной своей манере – так, что его можно было принять за великана. Король направился прямиком к низкой колоде, и было очевидно, что он выговаривает офицерам за это оскорбление его достоинства: ведь ему придется умереть, лежа на животе. Те переглянулись и покачали головами. Король повернулся к ним спиной. Достав из-под плаща клочок бумаги, он подошел к переднему краю эшафота. Обвел взглядом пехотинцев, кавалеристов и толпу за ними. Видимо, Карл понял, что слов его никто не услышит, поэтому вернулся на прежнее место и зачитал свою речь перед офицерами. Нэйлер ничего не разобрал, но на следующий день отпечатанную речь можно было купить на половине лондонских улиц. «Если бы я позволил себе вступить на путь произвола, меняя все законы силой меча, то не стоял бы сейчас здесь. И потому говорю вам (и надеюсь, что Бог не взыщет с вас), что я мученик народа…»

Король расстегнул плащ и скинул его, потом снял кафтан и передал епископу вкупе с каким-то блестящим украшением. Стоя на лютом холоде в белой рубашке, он убирал длинные волосы под шапку. И не дрожал. Он сказал что-то палачу и протестующе указал на колоду, пожал плечами, опустился на колени, затем растянулся во весь рост, повозившись, пока не пристроил шею поудобнее на плахе. Вытянул руки за спину. Палач расставил пошире ноги и как мог высоко занес топор над плечом. Прошло несколько мгновений, затем король сделал руками жест, грациозно выбросив их, словно собирался нырнуть, и лезвие опустилось с такой силой, что в тишине звук удара разнесся по всему Уайтхоллу.

Кровь хлынула из рассеченного туловища. Стоявшие вблизи солдаты подались в стороны, чтобы уклониться от кровавого фонтана. Наконец поток превратился в ровную струйку, словно из откупоренной бочки. Палач, все еще держа топор, поднял голову за волосы, вышел вперед и показал лицо короля толпе. Он выкрикнул что-то, но слова потонули в могучем реве зрителей, в котором смешались возбуждение, ужас и отчаяние. Некоторые из собравшихся ринулись вперед, через строй пикинеров, которые повернулись, чтобы поглазеть на зрелище, и заметались между кавалеристами. Нэйлер спрыгнул со стены и устремился через Уайтхолл за ними.

Кровь уходила под помост, просачиваясь между досками. И падала крупными каплями, какие предвещают начало ливня. Люди вокруг Нэйлера сталкивались и скользили. Он держал перед собой платок и смотрел, как алые пятна – одно, второе, третье – расплываются по льняной материи, образуя одно большое пятно. Затем протолкался назад, под послеполуденное зимнее небо, прошел по Уайтхоллу и обратно по Стрэнду до часовни Эссекс-хауса, где его патрон маркиз Хартфорд стоял вместе с семьей на коленях перед алтарем в ожидании новостей.

За годы кровь мученика выцвела до пятна бледно-ржавого цвета. Быть может, однажды она исчезнет совсем. Но Нэйлер дал клятву: пока она существует, изо всех своих сил мстить за события того январского дня. Он поцеловал ткань, бережно свернул, снова сунул в мешочек и надел шнурок на шею, чтобы реликвия всегда находилась рядом с сердцем.

В кабинете было теперь темно, если не считать мерцающего озерца света от свечи. Птицы за окном перестали петь.

Он пересчитал подписи под приговором. Их было пятьдесят девять. Часть имен была на слуху, часть нет, но все они стали знакомы ему за те десять недель, пока он шел по следам этих людей, роясь в пыльных записях о суде над королем. Однако одно дело знать, что некий человек заседал в жюри, вершившем суд над Карлом Стюартом в Вестминстер-холле в такой-то день, и совсем другое – получить доказательство, что руки этого человека действительно запачканы в крови. Этот ордер представлял наконец неопровержимые свидетельства вины. Скользкий полковник Ингольдсби, например, уже сознался, что подписал. Но при этом он утверждал, что его заставили силой и что Кромвель, потешаясь над его колебаниями, сунул перо ему между пальцами и сам водил его рукой. Однако вот она, подпись Ингольдсби, в пятой колонке, четкая, разборчивая и неторопливая и рядом с ней аккуратный оттиск его печати.

Нэйлер перенес внимание на фамилии в верхней